В раю

Сначала Феликс серьезно и с жаром принялся за ученье. Но у него была слишком чувствительная совесть для того, чтобы пройти забвением слова, сказанные ему Янсеном относительно художнического его призвания. Если бы друг отнесся радушно к его решению, то, почем знать, может быть, он, несмотря на все недостающее ему для счастья, почувствовал бы себя тем не менее хорошо, насколько вообще это возможно в нашем несовершенном мире. Теперь же гордое сердце Феликса шептало ему, что хорошие, добрые окружающие его люди в душе не считают его правым и смотрят на него, как на странного человека, бросившегося на искусство за отсутствием другой подходящей благородной страсти и, так сказать, из одного каприза.

Впечатление неполноты счастья усиливалось еще тем обстоятельством, что отношения барона к единственному старому его другу, с которым, несмотря на ежедневные свидания, ему так страстно хотелось жить вместе, не могли дойти до прежней короткости.

Когда они познакомились друг с другом несколько лет тому назад в Киле, где Феликс слушал курс юридических наук, они скоро, в полном смысле слова, стали неразлучными. Одинокому художнику необходим был друг, с душой, что называется, нараспашку, для того, чтобы первое время, когда он, несмотря на свой талант, работал еще ощупью, друг этот ободрял его живым участием; Феликс, со своей стороны, очень скоро сознал бесцельность безалаберной жизни своих товарищей и необходимость для себя общества Янсена. Счастливейшим временем юности представлялись ему те часы, когда он, вырвавшись из студенческого кабака, смотрел, как Янсен занимался благородным искусством, или когда по временам и сам он пробовал свои силы, те часы, когда вечерком, в тесной комнатке, за скудной едой и скромной кружкой пива, вел он с приятелем своим задушевную беседу. Уже и тогда Янсен обладал своеобразным, замкнутым, твердым и сильным характером, стремившимся в желаниях своих лишь к тому, что мог он добыть своей собственной силой. Все знали, что он был родом из крестьян и сделался художником по собственному влечению, без постороннего вмешательства учителей и благодетелей, единственно лишь силою железной своей воли. Еще удивительнее было то, что он мог образовать себя и в других отраслях знаний, так что никто не мог подметить в нем недостатка сведений, необходимых для образованного человека. Мало-помалу талант скульптора начал обращать на себя внимание; явились кое-какие заказы, давшие ему средства к существованию. Но так как он не любил являться в общество напоказ, в качестве интересного дикого зверя, отказывался от заигрыванья с дамами и от эстетических вечеров, то первый порыв участия скоро охладел и общество перестало наконец обращать внимание на чудака, так грубо восставшего против новейших стремлений искусства, и предоставило его самому себе, голым богам Греции и нескрываемому презрению к общепринятым обычаям.

Таков был Янсен при первом знакомстве с Феликсом, и теперь, по прошествии нескольких лет, барон не находил в друге своем большой перемены. Скульптор по-прежнему, казалось, избегал всяких отношений с людьми, не имеющими ничего общего с его искусством, и оставался в задушевной своей жизни недоступным даже для своих ближайших приятелей; впрочем, и для него года не прошли совершенно бесследно. Они ослабили в нем связь с единственным человеком, которому он прежде так беззаветно доверялся, и после первого прилива прежней нежности между друзьями наступило чувство ровной, спокойной привязанности, средняя температура которой была разве на один градус повыше температуры дружеской приязни, существовавшей между Янсеном и остальными членами маленького кружка. В продолжение долгих часов, которые ученик проводил со своим учителем за работой, были сотни случаев заговорить о старом. Но скульптор, по-видимому, избегал всяких воспоминаний. В прежние времена они не скрывали друг от друга своих любовных приключений, и теперь тоже Феликс несколько раз заговаривал о своей невесте. Но в таких случаях перед Янсеном точно будто являлось какое-либо привидение. Горькой насмешкой или какой-нибудь шуткой придавал он разговору другой оборот и вскоре после этого впадал в еще более мрачное молчание.

Феликс чувствовал, как эта холодная сдержанность тяжело ложится на его и без того не отрадное состояние души. Потерпев крушение в любви, он надеялся вернуться к дружбе, и увы! — взамен прежнего зеленеющего острова своей юности он встретил и тут голый и неприютный берег, на котором вместо прежней мягкой почвы торчали повсюду твердые утесы.

Раз вечером, когда он шел один, в не очень веселом расположении духа, вдоль Бирненштрассе, встретил он прелестную незнакомку, теперь ежедневно приходившую в Анжелике, но ревностно укрываемую ею от всех посторонних взоров. Она, казалось, возвращалась с прогулки, так как в нескольких шагах от нее шел старый слуга, несший ее плащ. Феликс поклонился и на поклон ему ответили с некоторым смущением; очевидно, дама его не узнала. Он видел, как дама эта вошла в дом, где она жила, и как вскоре потом угловая комната нижнего этажа осветилась зажженною лампой. Было бы нетрудно посмотреть в низенькое окно на «прелестную незнакомку». Но он не чувствовал к этому ни малейшего стремления, хотя и восхищался ее красотой. Встреча с хорошенькой женщиной или вообще красивые лица наводили на него тоску, напоминая неудачную его любовь.

То же было и теперь. И вдруг ему показалось так бессмысленно и глупо, что он живет тут так одиноко, в чужом ему городе, между людьми, которым дела нет ни до него самого, ни до того, что ему дороже всего на свете; он громко захохотал, а потом, конечно, еще грустнее вздохнул.

Феликс чувствовал, что в таком состоянии души ему невозможно показаться друзьям, ожидавшим его в летнем погребке. Янсен, вероятно, был тоже там. Но даже если бы все между ними оставалось по-старому, сегодня барон не хотел бы встретиться со своим приятелем.

В такие минуты, когда он не мог выносить людей, для Феликса было всего приятнее проехаться верхом.

Неподалеку можно было нанять верховую лошадь, барон и отправился туда, и вскоре ехал уже на красивом коне по площади Обелисков. Он проехал к пропилеям, а оттуда в тенистую аллею, ведущую в замок Нимфенбург, и пустил лошадь в карьер. Но даже и там, за городом, была такая жара, что лошадь вскоре сама пошла шагом.

На дороге народу попадалось немного. Только кое-где рабочие шли из города домой, да из кабака вышли, обнявшись, два солдата. Солдаты эти стали приставать к девушке, очевидно, торопившейся засветло дойти домой. Она была высокая, стройная, чисто одетая, и распущенные ее волосы падали на плечи, как этого требовала тогдашняя мода. Это, казалось, привлекало молодцев; им, очевидно, хотелось познакомиться с девушкой, ловкие ответы которой, по-видимому, только разжигали их смелость. Один солдат ухватил уже девушку за распущенную ее косу, другой шутя хотел взять ее за руку, и так как на тропинке за деревьями никого не было, то девушка едва ли бы могла дешево отделаться от нахалов, если бы не подъехал в эту минуту Феликс. Громко крикнул он солдатам тотчас же оставить в покое девушку и убираться к черту. Может быть, солдаты приняли его за офицера в штатском платье или были просто смущены его повелительным тоном, только они тотчас же повиновались и пошли напрямик в казармы, белевшиеся в конце темного поля.

Феликс посмотрел теперь поближе на спасенную им девушку. Несомненно, что этот тупой носик, белые губы и рыжие волосы были те самые, которые он раз уже видел в первое утро своего пребывания в Мюнхене, в мастерской Янсена. Он вспомнил даже и само имя.

— Здравствуйте, фрейлейн Ценз! — сказал он. — Зачем это пускаетесь вы в такие уединенные опасные прогулки?

— Опасные? — смеясь, отвечала она, тотчас же узнав также барона. — Чего тут опасного? Они бы меня не съели. Защитить себя я могу сама.

— Но если бы я, к счастью, не подъехал…

— Вы думаете, я не ушла бы от них и без вашей помощи? Я бегаю как ветер. Вы меня и на лошади-то не догоните.

— Ну, это мы увидим, колдунья! Если не хотите добровольно…

Он наклонился к девушке и хотел поймать ее за волосы. Но хитрая плутовка так завертелась, что волосы выскользнули у него из рук; пользуясь этим, Ценз перепрыгнула через канавку, и не успел Феликс опомниться, как девушка понеслась уже как вихрь по полю, где и пропала из виду.

Лошадь, испуганная этой неожиданностью, заставила всадника обратить на себя исключительное внимание. Усмирив ее, барон со смехом пустился за девушкой, но увидел, что ее и след простыл. Он кликнул ее по имени и просил показаться, обещая, что больше трогать не будет. Когда, уже отказавшись от надежды видеть ее снова, барон сердито повернул лошадь свою назад, он услышал смех как раз около себя, за небольшой грудой камней, на которую он сперва не обращал внимания. Из-за этой груды камней поднялась девушка и смело подошла к нему.

— Вот видите, вы ни за что бы меня не поймали, если бы я сама не захотела, — сказала она. — Поезжайте теперь спокойно домой, я уже сама найду дорогу.

— Настоящая ты колдунья! — смеясь, вскричал Феликс. — Я вижу, что тебя не испугаешь: скорее уж ты сама напугаешь всякого. Послушай-ка, Ценз, так как нам пришлось встретиться с тобою, так скажи уж мне: зачем не хочешь ты приходить к господину Янсену?

Вопрос ее, очевидно, смутил. Она повернулась на каблуках и сердито сказала, приглаживая свои растрепавшиеся волосы:

— А вам на что? Что вам до меня за дело? Я могу поступать, как хочу.

— Конечно, Ценз. Но было бы хорошо, если бы ты одумалась и опять стала ходить. Я тоже художник и с удовольствием взял бы тебя моделью. Или если ты не хочешь более приходить в большую мастерскую, то у меня есть отдельная квартира, где ни одна человеческая душа не узнает, если ты ко мне придешь… Ничего дурного, конечно, с тобой не случится, а я подарю тебе что-нибудь хорошее и сделаю для тебя все, что угодно.

Пока он говорил, она все время качала головой. Выражение лица нельзя было видеть, так как она наклонила подбородок к самой груди. Когда Феликс кончил, девушка вдруг взглянула на него и, завязывая узлом свои волосы, с улыбкою сказала: