В раю
Шрифт:
Не успела я высказать это, как на меня накинулось все общество; сначала нападки эти имели форму шуток, причем мне бросили опять в лицо старое мое прозвище: Девушка без сердца. Так как я оставалась покойной и довольно удачно отражала нападки людей с сердцем, то они горячились все более и более, и мне пришлось выслушать самые пылкие проповеди о человеколюбии от таких именно лиц, которые не ударили бы палец о палец для того, чтобы напоить больную собаку, не говоря уж о том, чтобы помочь бедному человеку.
Друг моего сердца под конец тоже замолчал, хотя вначале старался держать мою сторону. Как истый мужчина, он не мог перенести раскрывавшейся перед ним горькой истины, что я не особенно мягкосердечна и вообще чувствую недостаточно по-женски. Ум мой, находившийся во всегдашней готовности к обороне вообще, и прежде заставлял его относиться
Впрочем, лучше не стану дурно говорить о ней. Она оказала, конечно, и мне услугу, потому что, может быть, и я не сделала бы человека этого счастливее. Если так, то она спасла меня от тяжкого внутреннего разлада. Будь я уже с ним обручена, мне было бы гораздо тяжелее выполнить долг относительно бедной моей матери.
Отец мой внезапно умер, и тогда оказалось, что мать бессердечной девушки, которая и сама слыла такой холодной женщиной, любила своего мужа гораздо более страстно, чем любят обыкновенно жены мужей ко времени серебряной свадьбы. Смерть отца подействовала так на мою мать, что она сначала сильно заболела, а потом впала в состояние помешательства, в котором, на свою, а также и на мою беду, прозябала много-много лет.
Она замолчала, потом вдруг встала и подошла к художнице, все еще работавшей за мольбертом.
— Прости меня, милая, — сказала она, — но мне, кажется, тебе пора кончить; с каждым ударом кисти, который сглаживает и прихорашивает мой портрет, он становится все менее и менее схожим. Вглядись же в меня хорошенько. Я вовсе не такая цветущая девушка, как та, которая изображена у тебя на полотне: разве двенадцать долгих лет полного отречения от жизни могли пройти, не оставив на моем лице никаких следов. Я, может быть, и была бы теперь такая, если бы меня хоть немного побаловали счастьем. Ведь говорят, что от счастья молодеют. Я же… я страшно стара… а между тем, собственно говоря, еще и не начинала жить.
Она быстро отвернулась и стала к окну.
Анжелика положила палитру и обняла страшно взволнованную девушку.
— Юлия, — сказала она, — если так говоришь ты, которая может по произволу одной улыбкой укрощать диких зверей и сводить с ума самых холодных мужчин…
Юлия обернулась к Анжелике со слезами на глазах.
— Ах, милая, ты все говоришь глупости! Как часто завидовала я какой-нибудь молодой крестьянке, с самой противной, бессмысленной физиономией, приносившей нам молоко и яйца; завидовала потому уже, что крестьянка эта жила между живыми людьми. Она могла приходить и уходить, когда ей было угодно! Я же… вообрази себе мое положение, я была вынуждена иметь постоянно перед глазами того самого человека, которого я прежде так любила; голос, прежде ласкавший меня, произносил теперь одни лишь бессмысленные слова; глаза, которые смотрели так нежно, теперь совершенно потускнели… Это были глаза и голос моей родной матери. Болезнь матери длилась целые годы… и душа ее со страхом пробуждалась наполовину от глубокого сна лишь тогда, когда я делала попытку уйти. Провозившись с нею год, я думала, что не в состоянии буду выносить более таких пыток, и чувствовала, что вся жизнь моя так и пропадет задаром. Но мне нельзя было отлучаться из дому долее чем на два часа, без того чтобы она пришла в страшное беспокойство, которое прекращалось только с моим возвращением. Я убедилась, что безусловно необходима для жизни своей матери, жизни, которую я не могла ничем прикрасить, улучшить или облегчить. Пока я оставалась при матери, она едва замечала меня и точно будто даже не узнавала. Между тем она не могла обойтись без меня, и когда раз ее попробовали
поместить в лечебницу для душевнобольных, она пришла там в такое жалкое состояние, которое растрогало даже и меня, бессердечную девушку.— Ужасно! И таким образом ты прожила с нею целых двенадцать лет?
— Да, целых двенадцать лет! Неужели тебе и теперь еще кажется непонятным, даже «глупым», со стороны мужчин, что они не ухаживали за девушкою, которая была хотя не без состояния и собой недурна, но принесла бы мужу в дом такую обузу? Нет, милая, мужчины далеко не так глупы, как ты об них думаешь. Даже, если бы я была обручена и от души любила своего жениха… я сама не позволила бы, чтобы он связал свою участь с женщиной, обреченной на такую страшную долю!
— Ну, а теперь… с тех пор как ты стала свободной…
— Свободной? Славная свобода иметь право танцевать, когда бал уже кончился, и утешать себя искусственными цветами за пропущенную весну! Я раз читала где-то, что счастье все равно как вино: если его не выпить сразу из бочки, а разлить по бутылкам, то оно может еще пригодиться и потом, говорят, даже будто от времени оно становится лучше, если только вообще было доброкачественное и неподдельное. Может быть, в этом есть доля правды, но все-таки в устаревшем вине нет уже того букета; так же точно и у счастья, которого не отведали в молодости, неприятный вкус. Да и почем знать, придется ли мне когда его и отведать? Сколько тысяч людей живут и умирают, не прикоснувшись губами до стакана. Почему же мне быть счастливой? Разве потому, что я красивее многих? Но разве это может служить достаточной причиной? Судьба вовсе не так любезна к хорошеньким и в решениях своих вообще нелицеприятна. Чтобы утешиться своими beaux restes,[10] я должна была бы быть не так требовательна. Теперь, подходя к зеркалу, я вполне сознаю, что пора молодости уже прошла. Я кажусь себе шелковым платьем, в течение двенадцати лет висевшим в шкафу. Когда его вытащили, наконец, на свет божий, материя как будто осталась та же, но цвет слинял, да, кроме того, в складках оно рвется, а если встряхнуть хорошенько, то окажется, что местами проела его моль. На сегодня, впрочем, болтать довольно; притом, припоминая старое, ничего умного не скажешь. Кончай поскорей твое рисованье да поедем прокатиться. Надо же пользоваться свободой.
ГЛАВА II
И в мастерской Янсена в это время больше болтали, чем работали.
Эдуард Россель наконец решился, несмотря на жару, пройти от своего дома к Янсену. Голову его защищала громадная панамская шляпа, над которой он, кроме того, держал колоссальных размеров зонтик; сам он был в легком платье из белого как снег пике и в желтых кожаных башмаках.
Россель был в очень веселом расположении духа, хвалил Феликса за мужество, оказанное при изучении скелета, и подошел потом к вакханке, которую Янсен уже оканчивал.
Долго стоял он перед ней молча, потом пододвинул себе стул и попросил Янсена повернуть статую, чтобы можно было осмотреть ее со всех сторон.
Друзья Росселя уверяли, что приятно было глядеть, как он рассматривал какое-нибудь художественное произведение. Взоры его как бы приковывались к формам, лицо оживлялось, и обычная его несколько вялая улыбка становилась живее и осмысленнее.
— Ну? — спросил наконец Янсен, — как ты находишь вакханку? Ты знаешь, мне можно высказать всю правду.
— Что тебе о ней сказать? Как бывает в этих случаях обыкновенно, она стала в некоторых отношениях лучше, а в других хуже. Невинная смелость, восхищавшая меня в рисунке, сильно пострадала в обработке. Не мешало бы тебе быть немного вольнее и не так близко придерживаться природы. Впрочем, перед такой природой преклоняться еще простительно. Кто у тебя был натурщицей? Впрочем, может быть, ты сильнее приукрасил?
— Нисколько. Это настоящий факсимиль.
— Неужто? Эта шея, плечи, руки, грудь…
— Простая лишь копия, без всякой прикрасы. Толстяк встал.
— Чтобы этому поверить, мне надо видеть самому, — сказал он. — Послушай, ведь сравнительно с этим волосатые статуи Кановы настоящие пряничные куклы. И я хотел еще вот что сказать: все античное, бывшее в твоем эскизе, пропало, но зато в формах явились грация, изящество и что-то такое вполне самобытное… Как вы находите, любезный барон?.. Ты счастливец, Ганс, что забрал себе в руки такую натурщицу. В каком же из здешних огородов выросло такое редкое растение?