В раю

Не окончив фразы, она с жаром принялась за рисованье.

— Я понимаю, — продолжала Юлия, — что, в сущности, не бывает минуты, когда человек был бы совершенно доволен, когда бы он, придя на вершину горы и оглянувшись кругом, сказал: выше идти нельзя, разве только на облака. Но ведь вы любите ваше искусство и можете целый день, даже всю вашу жизнь, заниматься тем, что любите.

— Да, если бы я знала, что искусство также любит меня! Видите ли, тут и сидит крючок, дьявольский крючок, как сказал бы господин Розанчик. Неужели вы думаете, что человек действительно чувствует призвание к искусству, — я говорю о божественном искусстве, — если не раз у него висело на волоске решение никогда более не браться за кисть?

— Вы хотели навсегда отказаться от живописи?

— Да, не раз приходило мне в голову вместо кисти взяться за обыкновенную кухонную ложку или что-либо подобное из обыденных хозяйственных принадлежностей! Что вы так недоверчиво смотрите на меня? Неужели вы думаете, что я всю жизнь была некрасивой старой девушкой? И мне было тоже семнадцать лет, и я тоже была недурна, хотя, конечно, далеко не так хороша собой, как та особа, что сидит тут передо мною: во всем моем лице не было ни форм, ни стиля, а просто какая-то приятная beaute du diable.^[9] Если доверять фактическим доказательствам — целому архиву сонетов, букетов и других разных нежных приношений, которые я теперь, впрочем, сожгла, — то я была миленькая, аппетитная девушка, не хуже многих других. Остроумия у меня было достаточно, в глазах выражалась доброта, и нищей я тоже не была, — а потому женихов было не искать стать. Нет, моя дорогая, мне было из чего выбрать, и если я теперь не понимаю хорошенько, почему предпочла «его» всем другим, то тогда я понимала это отлично. Мне, как сквозь сон, помнится, как я была счастлива, влюблена и весела. Если бы все шло своим чередом, вероятно, я до сих пор так бы и осталась влюбленной и счастливой; как прежде верность, надо заметить, главный мой недостаток, хотя может быть и не такой веселый. Судьба решила иначе. Жених мой, купаясь, простудился: не правда ли, какое глупое несчастье! Я от ужаса и горя заболела горячкой; а встав с постели, уже несколько потеряла свою beaute du diable. Первые годы затем провела я во вдовьих слезах, а когда слезы мало-помалу осушились, я оказалась некрасивой, отцветшей девой; конечно, сердце у меня только лишь собиралось распускаться, но в нем никто из мужчин, по-видимому, не нуждался. В то же время мы потеряли наше небольшое состояние, и мне пришлось взяться за какую-нибудь работу. Конечно, тогда было большим «счастьем», что я еще в школе прилежно сидела за рисованием и красками. Неужели вы думаете, дорогая моя фрейлейн, что дело, за которое взялись по нужде, может сделать человека счастливым?

— Почему же нет, если к этому, как было и с вами, прибавить еще немного счастья? Вы посетили Италию вместе с милой нежной дамой, о которой вы мне говорили так много хорошего, и благодаря средствам, оставленным вам подругой вашей матери, можете теперь заниматься на свободе вашим искусством, здесь, в этом прелестном городе, рядом с друзьями и товарищами, которые вас любят и уважают. Неужто всего этого для вас еще мало?

— Конечно, пожалуй, даже и очень много, но все-таки же я шепну вам на ухо кое-что, что должно будет остаться между нами. Я скорее вырвала бы себе язык и не сказала бы этого никому на свете; от вас же скрывать не хочу, потому что безумно люблю вас, и вы можете потребовать от меня всякую, какую угодно жертву; если бы я была так же знаменита, как моя тезка, или даже если б я была вполне довольна собой как художница, тем не менее все это счастье художницы я с радостью отдала бы за самое повседневное, дюжинное счастье: за хорошего мужа, даже если б он был и не особенно умен, и за парочку детей, хотя бы надоедливых шалунов и сорванцов. Теперь вы знаете все и можете, если хотите, смеяться над тем, что я наивно выдала вам тайну, которую наш брат так тщательно скрывает.

— И вы были бы отличной женой, — сказала задумчиво Юлия. — Вы такая добрая, такая гуманная: вы сделали бы своего мужа счастливым. Я… когда я сравниваю себя с вами… да не лучше ли нам говорить друг другу ты? У меня был тяжелый опыт с разными подругами на ты, вот потому-то я и предложила тебе это так поздно… только все же, оставь меня хоть в живых… не души меня так… Если бы я тебя знала раньше!… Впрочем, еще, может быть, ты, узнав меня покороче…

Художница бросила палитру и палку и порывисто кинулась обнимать свою обожаемую подругу, которая наконец-таки совершенно неожиданно ответила на ее привязанность.

— Если я буду сто лет знать тебя, то буду только в сто раз больше тебя любить! — вскричала она, стоя на коленях перед Юлией, обхватив ее руками и сквозь очки смотря на прелестное лицо, что все, взятое вместе, представляло хотя и трогательную, но довольно смешную картину.

— Нет, — серьезно отвечала ей Юлия, — ты, право, меня еще не знаешь. Представь себе, что я лишилась того счастья, к которому ты до сих пор стремишься, по собственной своей вине, именно потому, что была, как говорили лучшие подруги моей юности, бессердечной девушкой?

— Вздор! — вскричала Анжелика. — Ты бессердечна? В таком случае я уж просто крокодил и питаюсь человеческим мясом!

Юлия улыбнулась.

— Я сама не думаю, чтобы обвинение это было вполне справедливо. Но ты знаешь, как все обыкновенно любят выказывать себя «сердечными», выражать чувства, участие, нежность даже там, где в самом деле остаются совершенно холодными, так что Корделии всегда будут в проигрыше. Очень рано… еще ребенком, при жизни отца, строгого, по наружности сурового и холодного человека, старого солдата, не любившего говорить о чувствах… мне также не по душе были сладкие речи, лесть и условная любезность, за которыми нередко скрываются зависть и холодный эгоизм. Я никогда не могла примениться к закадычной дружбе на жизнь и на смерть, которую может разорвать навеки соперничество на балу, честное порицание или просто сама по себе одна уж скука. Мой первый опыт в этом отношении был и последним. А сколько потратила я на это ребячество серьезной привязанности и верности, сколько принесла никем не признанных жертв! С тех пор я стала осторожнее. И действительно, мне не составляло большого труда сберечь свое сердце от всяких внешних влияний. Я жила со своими старыми родителями, которые по наружности казались чрезвычайно сухими и педантичными, но умели в тиши домашнего очага создать и себе, и мне богатую, задушевную и прекрасную жизнь, удовлетворявшую и мысль мою, и чувства. Я выросла, видя перед глазами их пример, и говорила их языком. Вероятно, я казалась очень странной, когда, находясь в молодом обществе, относилась к тому, что его занимало, с холодностью, которая, быть может, очень шла к старому генералу, но, во всяком случае, была не к лицу его дочери. При этом я, впрочем, нисколько не притворялась. В тех самых случаях, когда другие совершенно таяли от восторга или сожаления, я не чувствовала ничего, кроме какой-то неловкости. Когда же что-нибудь производило на меня на самом деле впечатление, например какая-нибудь хорошая музыка, поэтическое творение или же какая-либо величественная картина природы, я становилась точно немая и не могла подобно другим шумно выражать свой восторг. Из презрения к фразам я относилась к собственным чувствам холодно и критически и принуждена была выслушивать, что со мною ничего не поделаешь, что для меня, девушки без сердца, таинственное блаженство любви будет навеки закрыто. На это я, конечно, улыбалась, и улыбка моя еще более утверждала мягкосердечных особ в их мнении о моем бессердечии. Так как я случайно не находила ни одной из моих подруг настолько привлекательной, чтобы полюбить, несмотря на дурные ее привычки, то одиночество, собственно говоря, не было мне в тягость.

Таковы были мои отношения в моему собственному прекрасному, но слабому полу; с молодыми людьми они были также не лучше. Скоро я заметила, что у сильных мужчин были также свои слабости и что мужчины, будучи гораздо тщеславнее нас, отдают вообще предпочтение тем, которые поклоняются их мужскому превосходству. То, что обыкновенно называется девическою скромностью, женскою нежностью, сердечностью, в девяносто случаях из ста не что иное, как игра, хитро обдуманная, для того, чтобы вернее одурачить этих гордых владык создания. Им кажется, что вот-вот нашли то самое, чего искали; в податливых, уступчивых, несамостоятельных, слабых существах они видят естественное пополнение своих организмов, рожденных для господства. Они встречают нежную уступчивость верховной своей воле, эхо, отвечающее чистым отголоском на все их хорошие мысли и стремления; а потом, когда цель нежной комедии достигнута, маска тотчас же сбрасывается, и мы, добрые овечки, показываем, что и у нас есть своя воля, свое понимание, что у самих есть желание повелевать, — тогда чудная мечта мужчины разлетается, как прах. Когда я это вполне поняла, я почувствовала глубокое отвращение. Потом мне стало смешно, и я подумала, что эта комедия так же стара, как мир. Если гордые властелины мира до сих пор еще позволяют себя обманывать, то, вероятно, потому, что находят в конце концов это для себя выгодным.

Но я все-таки не могла решиться на такую игру, какую вели все. Цель, оправдывавшая в их глазах все средства, для меня не существовала. Вообще, нравиться мужчинам мне было не особенно трудно, так как я походила на мать, которая слыла красавицей, но для того, чтобы я взяла на себя труд стараться приобрести любовь какого-нибудь мужчины, было надо, чтобы сначала он сам понравился мне и стал бы для меня опасен. Но этого не случалось. Я даже нередко думала: есть ли у меня сердце или уж нет его; отчего я не чувствую ничего такого особенного в обществе великолепных офицеров, студентов и художников, все таких отличных танцоров, с такими победоносными взглядами и безупречными белыми галстуками. Притом же с каким милым сознанием своего превосходства попадаются они в сети, расставленные смущенными, краснеющими прелестными созданиями, которые потихоньку подсмеиваются над своими торжествующими жертвами.

Юлия на минуту замолчала и закрыла глаза.

— Странно, — вздыхая, сказала она, — как это мы вдруг припомнили себе «дела давно минувших дней». Надо тебе сказать, милая, для меня это уже действительно преданья «старины глубокой», может быть, более глубокой, чем ты думаешь. Мне скоро будет тридцать один год. Когда же я впервые сделала эти наблюдения, мне было всего лишь восемнадцать лет. Сосчитай сама. Если бы я тогда вышла замуж, у меня могла бы быть теперь уже двенадцатилетняя дочь. А вместо этого теперь я только хорошо сохранившаяся старая девушка, имеющая единственным поклонником художницу-энтузиастку, влюбившуюся в меня в припадке художественного безумия.

— Нет, — сказала Анжелика, прилежно рисовавшая все это время, — я знала, где раки зимуют. Мужчин я всегда считала глупцами, потому что они позволяют ловить себя таким грубым образом. Но что они не сознали твоей цены, что они из-за тебя не переломали себе шеи, как перед Троей из-за греческой красавицы, — это мне непонятно; впрочем, не все же в одинаковой степени тщеславны и глупы, и, конечно, найдутся такие… я сама даже кое-кого знаю… Потрудись наклонить немного подбородок!..

— Конечно, — продолжала Юлия, — есть такие… я встретила даже одного, из любви к которому, может быть, сама стала бы играть комедию, если б, к сожалению, не была лишена всякой сценической способности. Конечно, тебе все равно, как его зовут и как он познакомился со мной. Теперь он давно уже женился на другой и забыл, вероятно, даже и мое имя. Я же… мы ведь этого никогда не забываем, хотя воспоминание прячется иной раз в самом затаенном уголке нашего сердца. Я тогда совершенно ясно сознала, что у меня такое же сердце, как и у других. Я очень ему нравилась, и при каждом удобном случае он выказывал мне это. И действительно, он был лучше других; в нем было менее тщеславия и эгоизма, и его, казалось, даже привлекала моя безыскусственность, вследствие которой я выказывала себя такой, какова была на самом деле, без всякого кокетства. Сам он был богат; у моих родителей было также хорошее состояние, а потому с этой стороны препятствий не было. Таким образом, хотя мы не давали друг другу слова, но на нас смотрели в обществе, как на будущую чету. Мужчины чистосердечнее радовались тому, что я приобрету такого мужа, чем мои «подруги». Сама я по наружности была холоднее и сдержаннее, чем в душе. Я искренно привязалась к своему избраннику; но к чувству привязанности постоянно примешивался тайный страх, может быть, сердечное предчувствие, предостерегавшее меня не предаваться вполне этой любви.

Раз, когда шел разговор о каком-то несчастном случае в бразильских рудниках, где внезапно раздавлено было обвалом пятьдесят человек, — на меня вчуже обрушилась также беда. Об этом происшествии, по обыкновению, сильно соболезновали. Я молчала, и когда возлюбленный мой спросил: неужели известие об ужасном несчастии превратило меня окончательно в камень, я отвечала, что не чувствую при рассказах об этом несчастии более того, что чувствовала бы, читая в истории, что тысячу лет тому назад при какой-нибудь битве погибло десять тысяч человек. Ежедневно и ежеминутно совершается так много бедствий и вблизи, и вдали от нас, и в большинстве случаев мы так равнодушно к ним относимся, что я не вижу причины, почему мне ни с того ни с сего особенно сочувствовать несчастию, которое обратило на себя внимание только потому, что о нем написано в газетах, но в сущности не представляло ничего необычайного и не сопровождалось даже никакими особенно ужасными обстоятельствами.