В раю
Шрифт:
Он зашагал своими длинными ногами к бочонку, налил две рюмки и опять вернулся к Феликсу.
— Мы обратились к вину, — сказал он полуироническим, полузлобным тоном, — хотя, в сущности, это анахронизм, так как известно, что вино было дано человеку взамен утраченного им рая. Пиво же — дитя глубокого, средневекового мрака, рожденное на свет для того, чтобы сделать людей трусливыми рабами предрассудков. Естественным образом никому не могло прийти в голову искать истины в чем-нибудь другом, а не в вине. Известно ведь, что in vino veritas. За ваше здоровье, и желаю, чтобы вам удалось лучше, чем мне, сделаться одним из «прародителей»!
Феликс чокнулся со своим странным новым приятелем и смотрел на незнакомые лица, постепенно собиравшиеся в залу. Шнец называл ему имена. Большая часть присутствующих были уже не первой молодости, и только одно
Последним вошел в залу сгорбленный старик с тонкими чертами лица и белыми как снег волосами. Он повесил на гвоздь шляпу и пальто и, дружески поздоровавшись с Янсеном, сел с ним рядом на последнее пустое место в конце стола.
Феликс удивился появлению старика в таком сравнительно еще молодом обществе. Хотя Шнеца, собственно говоря, нельзя было назвать молодым — ему было уже под сорок, но в каждом его мускуле проглядывала сдержанная могучая энергия, тогда как смирный седой старичок на конце стола оставил уже за собою, по-видимому, все бури и треволнения жизни.
— Я вижу, что вы думаете о нашем дедушке, — сказал Шнец, покручивая усы. — Я, в сущности, весьма мало знаком с его биографией. Несомненно, что он художник или, по крайней мере, был таковым. Это видно из каждого его слова, лишь только он заведет речь об искусстве. Но он принадлежит к древнему геологическому слою, фауна которого теперь уже вымерла. Никто из нас не видел его собственной работы и никто не знает, как, где и чем он живет. Фамилия его Шёпф; три года тому назад, в период юности нашего рая, он был представлен Янсеном, к которому пришел в мастерскую и сумел понравиться. С тех пор его, как старейшего, сажали мы всегда на почетный конец стола. Старик всем полюбился и держит себя так скромно и чистосердечно, как это и подобает первобытным людям. Он управляет всеми нашими делами, ведет общественные счета, снабжает нас вином и присматривает за садовником, убирающим зал. Мы видим его только раз в месяц, затем он исчезает неизвестно куда. Когда мы назначаем маскарады, на которые являются и дочери Евы, он хлопочет только до первого удара смычка, а потом тихо уходит домой.
— Вероятно, он не здешний, что может так долго играть в прятки?
— Отчего же не здешний? В Мюнхене много такого люда, жизнь которого решительно никому не известна, потому что тут, в сущности, нет настоящего общества. Во всяком другом таком же или даже большем городе все-таки известно кое-что из того, что делают ближние, по крайней мере, те, которые позначительнее и стоят выше среднего уровня: без особенных хлопот можно, например, узнать, из каких сумм платят они портному или сколько ему должны. Здесь же много амфибий обоих полов, которые, будучи не в состоянии постоянно оставаться на суше, опускаются от времени до времени в более или менее мутную воду, где их не видно. Сам я имел уже честь представиться вам в качестве подобного гермафродита, не потому, впрочем, чтобы под ногами у меня почва тоже колебалась, — нет, я оставил службу единственно лишь по собственному желанию и без всяких побуждений свыше. Дело в том, что сухость почвы стала мне нестерпима. Я один из многих недовольных, повернувшихся спиною к так называемому хорошему обществу, отчасти за его непроходимую глупость, отчасти же за невыносимую царящую в нем скуку. Этот недовольный обществом люд пытается здесь в райской свободе узреть «свет в своих друзьях». Однако у вас рюмка еще полна. Пейте же и воздайте должное нашему Иордану.
— Иордан здесь в раю? Меня это удивляет. Впрочем, может быть, что географические познания мои слабы или же недавно сделаны неизвестные мне новые открытия…
Шнец начал объяснять Феликсу, что сверкавшее в их рюмках благородное вино ведет свой род из Дейдигейма, из виноградников господина Иордана, почему и порешено было перенести реку благословенной Палестины в страну между Тигром и Евфратом. В это время Эльфингер потребовал слова и заявил, что сегодня его очередь и что он приготовил кое-что, но что прежде следует осмотреть рисунки.
За столом начали странствовать, переходя из рук в руки, множество различных этюдов, ландшафтов и различных рисунков,
между прочим составленный одним молодым архитектором проект постройки залы, специально предназначенной для рая. Проект этот встречен был всеобщим одобрением и послужил поводом к самым забавным предложениям относительно приискания сумм, необходимых для осуществления такой «современной» постройки.В это время какой-то худощавый человек с неловкими манерами и не особенно бросавшейся в глаза наружностью, поношенная жакетка которого, для того чтобы скрыть отсутствие жилета, была плотно застегнута доверху, достал из папки большой рисунок на сером листе бумаги, прикрепил рисунок этот к ставне окна, так чтобы свет от ламп прямо на него падал, и потом отступил назад, как бы приглашая желающих осмотреть работу. Рисунок был сделан пером и оттенен белым карандашом, но так мало рассчитан на эффект, что с первого раза производил впечатление какой-то путаницы, из которой не выдавались ни частности, ни план целого.
— Наш корнелианец, Филипп Эммануил Коле! — сказал вполголоса Феликсу Шнец. — Тоже несчастный заносный камень, одиноко лежащий теперь посреди гладкой, неприглядной долины нашего новейшего искусства. Он сознает, что оторван от вздымавшейся к небесам горной вершины, и чувствует себя чужим в этой плодоносной равнине посредственности, где никто не знает, что с ним делать. Подойдемте поближе. Издали его рисунок теряет.
— Сюжет я заимствовал, — объяснял художник, — из стихотворения Гельдерлина, известного, вероятно, вам всем… Песнь о судьбе Гипериона, впрочем, если вы забыли ее, текст у меня с собой…
При этих словах он вытащил из кармана обтрепанную книжку и стал читать по ней, хотя, очевидно, знал песнь наизусть. Щеки его покрылись румянцем, глаза загорелись, и вся тщедушная фигура точно преобразилась.
Ihr wandelt droben im Licht
Auf weichem Boden, selige Genien
Glanzende Gotterlufte
Ruhren euch leicht
Wie die Finger der Kunstlerin
Heilige Saiten
* * *
Doch uns ist gegeben
Auf Keiner Statte zu ruhn
Es schwinden, es fallen
Die leidenden Menschen
Blindlings von einer
Stunde zur andern
Wie Wasser von Klippe
Zu Klippe geworfen
Jahre lang ins Ungewisse hinab.[14]
Когда чтение окончилось, в кружке, обступившем картину, на некоторое время водворилось молчание. Казалось, что у художника имелось еще in petto[15] объяснение, которое он не высказывал, как бы чувствуя, что после таких стихов всякое прозаическое объяснение будет почти святотатством. И действительно, чудная его картина стала теперь понятною.
Гора, подножием своим занимавшая всю нижнюю ширину листа, вздымалась вверх смелыми уступами и заканчивалась площадкой, где в легком облаке, вокруг стола с яствами, покоились боги; другие же боги прохаживались вокруг одни или попарно, услаждая себя танцами и пением. Все боги находились в состоянии блаженного упоения. Под олимпийскою областью и отделенный от нее густыми черными грозовыми тучами, копошился род людской. Разнообразие судеб, постигающих смертных, было наглядно представлено целым рядом замысловатых групп, состоявших во взаимной связи. Ближе к богам, как бы освещенные отражением их близости, играли дети и беседовали влюбленные; спускавшиеся оттуда тропинки вели к сценам нужды и бедствий, причем аллегорические фигуры, поставленные на выдающихся уступах горы, разъясняли мысль художника. Семь смертных грехов, стоявшие на семи главных уступах, символически изображали действие и влияние пороков и страстей. Торжественность и величие, сохранявшиеся до известной степени и в самом падении, вечно вниз, в неизвестную пропасть, придавали картине особую прелесть, скрадывавшую даже местами искусственность замысла. Некоторые, наиболее удавшиеся части рисунка запечатлены были глубокой осмысленностью.