В раю

Поверь, милый, я потому только могу переносить все эти формальности, что вполне оставила неприкосновенным собственное мое человеческое достоинство и смотрю на бессмысленные предрассудки и стеснительные условные приличия как на что-то чисто внешнее, случайное, и отношусь к ним с таким же равнодушием, с каким гляжу, например, на моды и обычаи в туалете. Если даже обычаи кружка, в который мы попали, в сущности гораздо тягостнее и противнее, чем обычаи других сословий, то все-таки до известной степени можно утешиться тем, что совершенно без формальностей жизнь не проявляется нигде, кроме разве в пылком воображении путешественника, играющего, впрочем, роль неответственного зрителя, на котором не лежит обязанность подчинения местным стеснительным условиям. Разве ты сам не рассказывал мне, что даже среди студентов царствует строгий этикет, по правилам которого они поют и пьют, дерутся и говорят? Когда молодые люди, в годы наибольшего стремления к свободе, не могут веселиться без добровольно наложенных на себя уз условного этикета, то зачем же нападаешь ты на нашу бедную аристократию, которой необходимо же чем-нибудь наполнить пустоту своей жизни.

Другое дело с глазу на глаз — тогда, разумеется, не следует стесняться! В тесном кружке своих близких надо иметь мужество быть человеком! Там, полагаю я, можно легко вознаградить себя за небольшое принуждение, которым мы платим дань своим согражданам.

Приезжай поскорее и веди себя здесь вежливо, милый дикарь, хоть раз в месяц шагай твоими семимильными сапогами под такт тихих движений менуэта нашей дорогой резиденции. Когда же мы будем опять в своих четырех стенах, я, чтобы вознаградить тебя за испытанную скуку, буду делать все, что тебе угодно, и с удовольствием даже стану танцевать с тобою болеро, если ты меня только ему выучишь».

После этого письма влюбленные свиделись. Со странным чувством перебирал Феликс маленькие записочки, пересланные когда-то через улицу с извещением о какой-нибудь прогулке, посещении, о том, чтобы он зашел за нею и т. п. Иногда в этих записках видны были следы глубоких недоразумений, происходивших между влюбленными, например просьба быть сегодня поуступчивее, обещание ни одним словом не намекать на вчерашний спор и т. п. Самое существенное, что можно было прочесть между строками, припоминалось ему так живо, как если б он переживал это во второй раз.

Наконец, было тут и последнее ее письмо — с отказом!

«Теперь я покойна, Феликс, по крайней мере так покойна, как бывает, когда боль истощила все силы. Пишу тебе теперь же ночью, так как о сне и думать нечего. Я снова сообразила все и пришла опять к тому же заключению: что я находилась все время в заблуждении, воображая, что необходима для твоего счастья. Не старайся разуверить меня; я очень страдаю, Феликс, сознание, к которому я пришла, мучит и давит меня; но оно установилось настолько же твердо и прочно, как и сознание того, что я, несмотря на все мною испытанное, дышу и живу.

Я знаю, что ты любишь меня, может быть, даже так же сильно, как любил меня и прежде. Но прежде я не знала, а теперь с грустью узнала, что ты любишь свободу — еще больше, чем меня. Ты пожертвовал бы ею для меня частью из рыцарского чувства, чтобы сдержать данное слово, частью же по доброте, так как чувствуешь, как сильно я люблю тебя и как медленно будет закрываться рана моего сердца. А между тем так должно быть; да и могла ли бы я быть счастлива, зная, что ты не вполне счастлив?

Чувствуй себя опять совершенно свободным и не заботься обо мне. У меня больше сил, чем можно было предполагать. Я не могу перенести только одного: чтобы мне приносили жертвы. Если бы теперь ты захотел даже открыть мне твою тайну, это не изменило бы моего решения. Не думай, что я хотела у тебя вынудить то, что ты не расположен был дать мне добровольно, но я не могу переносить различия, которое ты делаешь между тем, что ты делишь со мною, и тем, что оставляешь только одному себе… Это может показаться слабостью, мелочностью или притязательностью, но я сознаю, что не могу совладать с этим чувством и никогда с ним не совладаю.

Чувство мое к тебе, Феликс, никогда не изменится, — и никогда не буду я питать к другому то, что чувствую к тебе. Я обязана тебе всем, что было у меня в жизни дорогого. Никакое время не изгладит этого из моей памяти, точно так же как не изменит оно йоты в принятом мною решении. Думай обо мне, как о добром, преданном тебе друге, и не поминай меня лихом. Прощай… прощай навеки!

Ирена».

Письмо это он знал наизусть слово в слово, и тем не менее он снова прочел его, и когда кончил, в нем вспыхнуло опять то же самое чувство боли, горечи и гнева против нее и себя, которое он испытывал, читая письмо в первый раз. Ее спокойствие, мягкость и в то же время решимость, которую он называл напускною, хотя очень хорошо знал, что в ней нет ничего напускного и искусственного, ее ясный взгляд и смелость, с какой она его выражала, все это заставляло Феликса чувствовать себя в крайне неловком положении. В то время он утешал еще себя тем, что ему достаточно будет сказать одно слово, бросить один взгляд, произнести лишь ее имя для того, чтобы так же легко уничтожить возникшую между ними преграду, как легко одним дуновением уничтожить целый карточный дом. Оказалось, что он ошибался. Ни просьбы, ни хитрости не помогали. Ему так и не удалось с ней увидеться, и он должен был с новым стыдом сознаться, что бывшая его невеста сильнее его. Тогда он решился облечься в непроницаемую, как он думал, броню и отвернуться от оскорбившей его девушки. Он еще раз написал ей коротенькое, гордое, но, впрочем, дружественное письмо, нечто вроде ультиматума между двумя равносильными державами. Признаться, он сильно рассчитывал на это письмо. Когда же послание это осталось без ответа, Феликс увидел, что между ними все кончено.

Склонив лицо над портфелем, он закрыл глаза и с каким-то упоением предался этим сладостно-горьким воспоминаниям. Он совершенно забыл, что в соседней комнате находилась приглашенная им гостья, мечты его все более и более путались и приближались к тому рубежу, когда человек, засыпая, начинает терять сознание. Но вдруг он очнулся. Чья-то легкая рука коснулась его плеча. Поспешно обернувшись, он увидел за собою Ценз. Девушка тотчас же отошла опять к двери, которую тихо отворила, и встала на пороге совершенно в положении пляшущей вакханки. Подняв руки кверху, она держала в них вместо бубен тарелку, на которой Феликс принес ей вино. Свеча в гостиной и маленькая лампа, стоявшая возле кровати Феликса, бросали нежный полусвет на белую, стройную молодую девушку, что еще более увеличивало ее прелесть. Повернувшись к Феликсу в профиль, девушка долго стояла неподвижно, как статуя. Потом, почувствовав усталость, она, не поворачивая головы, спросила, не хочет ли барон начать ее срисовывать.

Феликс встал и хотел подойти к ней, но остановился.

— Милое дитя, — сказал он, сдерживая себя с трудом, — теперь уж слишком поздно. Ночь холодна, и ты, пожалуй, простудишься. Ступай к себе в комнату; благодарю тебя. Ты очаровательная колдунья, а я ведь не каменный. Закутайся хорошенько и ложись спать. Завтра… утром займемся мы рисованьем.

Она вздрогнула всем телом и мельком кинула на него испуганный взгляд. Из глаз у нее брызнули cлезы, она бросила тарелку оземь, так что та с грохотом разбилась вдребезги, и, ринувшись в гостиную, с шумом захлопнула за собою дверь.

Вслед за этим он услыхал, что задвинулась задвижка.

— Что с тобой, дитя! — вскричал он, — что вдруг с тобою сделалось? Чем я обидел тебя? Отопри и поговорим спокойно. Разве я не сказал тебе, что у меня болит голова? И кому может прийти в голову рисованье ночью. Ценз!.. Слышишь ты, перестань же сердиться…

Все было напрасно. Некоторое время он просил, потом наконец сам рассердился и оставил Ценз в покое. Кровь у него сильно волновалась; он не понимал теперь, как мог так хладнокровно оттолкнуть от себя бедную девушку. «Может быть, впрочем, — думал он, — Ценз успокоится, когда останется одна».

— Я пойду прогуляться немного! — крикнул он в замочную скважину, — мне непременно надо подышать чистым воздухом. Когда я вернусь, может, голова у меня не будет больше болеть, а ты перестанешь сердиться. А пока постарайся чем-нибудь развлечься.

Действительно, он вышел на улицу, но через четверть часа вернулся; его тянула назад какая-то сила, в которой он не мог дать себе отчета. Возвратившись в комнату, где он оставил зажженную лампу (уходя, он уложил и запер одни лишь письма), Феликс был почти уверен, что найдет на подушке своей кровати голову с рыжими волосами, которая, закрыв глаза, будет притворяться спящей. Но постель была пуста. Поспешно вошел он в гостиную, дверь в которую была отперта, но там девушки тоже не было, хотя он искал за занавесками и в темных углах. Свеча в комнате не была потушена и привлекла летучую мышь, выгоняя которую, барон устал до поту. Когда же, освободившись от непрошеной гостьи, Феликс, совершенно утомленный разнообразными впечатлениями, опустился на диван, он увидел, что все вещицы, разложенные на столе, чтоб показать их Ценз, были на месте, за исключением маленького кинжала, подаренного ему его приятельницей креолкой.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Бывают летние ночи, когда вовсе не хочется спать. Луна светит точно будто бы ярче обыкновенного, словно будто бы в спальне вместо ночника зажжена лампа. Прошлявшись целый день по горячей мостовой, вдыхая раскаленный воздух, человек может в такую ночь поймать себя на том, что он старается укрыться в тень от лунного света, как делал это от солнечных лучей в полдень. Движение в городе продолжается тогда многим позже урочного часа. Гуляющие парочки долго не могут отыскать дороги домой; молодежь, держа друг друга за руки и загородив всю улицу, марширует, точно идет на бой против невидимого врага, и при этом или поет самым нежным и сладостным образом, или же шумит, словно какая-нибудь дикая орда. Если где-либо из открытого окна несется мелодия бетховенской сонаты, то все умолкают и слушают, а по окончании игры выражают свое одобрение бешеными рукоплесканиями. Оставаясь в такие ночи наедине, молодежь долго лежит с открытыми глазами, мечтая о будущем, старики думают о том, как было хорошо прошедшее, наконец и те и другие засыпают, пока не разбудит их какой-нибудь молодой петух, которому почему-либо не спится и который по неопытности не может хорошенько отличить закат луны от восхода солнца. От крика петуха спящие просыпаются, сбрасывают одеяла и бегут к окну посмотреть, действительно ли прошла ночь. У стариков это совершенно уж прогоняет сон. Молодые же снова ложатся и с лихвою вознаграждают себя за потерянное время.