В раю

Янсену волей-неволей пришлось сказать Анжелике несколько любезных слов. Но он был еще так взволнован, что вскоре снова замолчал. Он с трудом понимал то, что говорила умная его возлюбленная, которую, впрочем, плохо поддерживала и Анжелика, бывшая на этот раз не очень словоохотливой. Разговор шел о том, чтобы приятельницы переехали жить на одну квартиру, куда жених будет приходить лишь изредка и притом всегда в присутствии Анжелики. Решено было также держать обручение в тайне и не сообщать об этом даже ближайшим друзьям и собратьям по раю. Говорила почти только одна Юлия. Она была такой веселой, какою приятельница никогда еще ее не видала, настояла на том, чтобы Янсен и Анжелика остались у нее завтракать, и прелестно исполняла при этом обязанность хозяйки. Янсен, точно притягиваемый магнитом, следил за каждым ее движением и часто отвечал совершенно невпопад. Когда в двенадцать часов ему надо уже было идти домой, — Анжелика тоже поспешно встала.

— Я отправляюсь вперед, — сказала она, — а то, пожалуй, долго дожидаться, пока успеют проститься жених с невестой.

Но Юлия удержала ее. Она позволила Янсену поцеловать только руку, вытолкала его за дверь и, кинувшись на шею приятельницы, стала целовать ее, со слезами на глазах.

— Прости мне мое счастье! — шептала она. — Оно так велико, что даже пугает меня, я чувствую себя совершенно так, как будто украла царскую корону.

— Ах ты дитятко! — возразила ей художница, которая, вся покраснев, склонилась над своей подругой. — Я уже говорила тебе, что сама ни за что бы не решилась на такой безумно смелый поступок. Любить этого человека, как всякого другого обыкновенного смертного, прижимать его к своему сердцу, — нет, признаюсь тебе, я удивляюсь твоей храбрости. Конечно, ты с головы до ног красавица, а потому тебе и книги в руки. Другое дело — наш брат посредственность, подобие Божие, намалеванное гуашью или акварелью. Мы должны быть хоть настолько благоразумны, чтобы не напрашиваться без толку на насмешку. Addio, саrа! Iddio ti benedica!^[23]

С этими словами она вышла на улицу.

ГЛАВА III

1

Мюнхен, город филистеров, от всего сердца постыл ты мне. Боже всесильный, какой ты бесцветный, безжизненный, тоскливый! Неудержимо стремится вперед движущееся вокруг тебя человечество, а ты коснеешь в своей неподвижности. Ты величаешь себя современными Афинами, но эллинского духа нет в тебе и следа. Тщетно искать источника муз там, где льется одно только пиво. У каждых городских ворот следовало бы поставить по таможне с заставою, чтоб воспретить въезд в город всякому, кто несет с собою вдохновение, ибо таковое считается на берегу Изара контрабандою. Правда, что об искусстве говорят очень много, но все это только пыль, которую бросают в глаза.

Всюду распространено царство одной лишь эстетики: картина, на которую находится покупатель, восхваляется, и если б краснокожие платили за художественные произведения наличными деньгами, здесь наперерыв друг перед другом рисовали бы для них картины. Достоинство художественных произведений определяется долларами. Одним словом, полное сумасбродство.

2

О чем только это думал мой родитель, делая из меня батального живописца? Господа Вуверман и Гесс — труды ваши пропали даром!

Отец моей возлюбленной хотя и успокаивал меня, говоря, что картины сражений, как и всякие другие, малюют, а не рубят и не колют, но все же советовал мне лучше рисовать убойный скот на вывески для украшения мясных лавок, столовых и ресторанов.

О почтеннейший филистер, я прихожу в бешенство! Неужели следовать твоим внушениям и малевать головы свиней и телят, колбасу и ветчину! И только в досужую минуту — пылающее сердце, пронзенное со всех концов стрелами, в уголочке которого я вписал бы золотыми буквами имя Нанни.

3

О, как бы мне хотелось, чтобы я был белою мышкою, а ты моею подругою! Мы бы жили из года в год за решеткою в раззолоченном домике. За нами ходил бы художник-бедняга, который, сидя сам без хлеба, угощал бы нас бисквитами и сахаром.

Мы бы вдвоем сладко и много ели и порой целовали бы друг друга, а он игрою на флейте вторил бы нашему нежному дуэту.

Но что мне, несчастному, приходит в голову! Обратясь в мышь, как мог бы я быть тем художником, который с нами так человечно обходится?

Впрочем, если бы я сделался мышью, положение мое было бы не лучше теперешнего. Теперь я терплю невзгоды от перчаточника, а тогда меня могла бы съесть кошка.

4

Я завидую в глиптотеке последнему мраморному полубогу. Его сердце из камня. Щеки не вспыхивают и не подергиваются краскою, как у влюбленных.

Он бы спокойно взирал на Нанни и приветствовал бы неизменною, мраморною улыбкою всякую входящую и выходящую барышню.

Еще более завидую я всякому спящему фавну, отлитому из металла, который как будто не успел еще стряхнуть с ресниц навеянный сон о самосском вине.

Вакх давно уже погасил в нем раздутое Эротом пламя, и фавн предался сну, в котором проглядывает презрение к любви и страсти. Как будто раз навсегда он неизменно проникся этим чувствам.

Девицы с неиспорченным зрением и непорочными стремлениями должны бы, по моему мнению, страшно влюбляться в этого молодца.

— Был бы я им — о, тогда бы, Нанни… но это только безумный сон поэта! Я забыл, что девы Мюнхена никогда не посещают глиптотеки.

5

Где то прелестное время, когда я, чертовски миловидный юноша, посещал академию, без горя и забот!

Где вы, длинные мои волосы, взгляд, полный величия, потертый бархатный сюртук, под которым часто не было рубашки… Случалось иной раз тогда впадать мне в проступки, но раскаяние было мне чуждо.

Когда в зале древностей мне доводилось срисовывать произведения скульптуры, я всегда, полный восторга, думал об изящном, милом, любимом и любящем…

Как в актовой, так и в прочих залах мечтал в уповании и в упоении сердца, что на лестнице познания добра и зла наилучшее ожидает меня еще впереди.

А теперь, познав, каково мыкать горе в одиночестве, я обречен на толчок, долженствующий низвергнуть меня, как преступника, во тьму кромешную.

Меня заставляют покинуть рай, даже не дотронувшись зубами до запрещенного яблока! Да это просто чертовщина, и притом самая чертовская!

6

Разве в самом деле приняться рисовать блеющих глупо овечек, курящих или катающих яйца ребят?

Разряженных и переряженных субреток и кокеток, держащих перед свечкою любовное письмо?

Пыльные лавки с ветошью, застольные беседы или кровавые сцены несчастий и смертоубийств, которые мы называем историческими, потому что они становятся для нас понятными только тогда, когда печатное объяснение откроет нам их содержание.

Или же рисовать мне, как основывают монастыри; или как старик, опушенный бородою, трудится над каким-нибудь открытием или изображением.