В раю

Хотя впотьмах нельзя было прочесть надписей на дверях, он постучался случайно как раз куда следовало и, войдя, застал Эльфингера на стуле у окна, сидящим, по-видимому, без всякого дела. Так как улица, на которую выходили окна, и в будни-то не отличалась особенным оживлением, а теперь, в воскресенье, была совсем пуста, то Феликс немало удивился, что именно могло приковать бывшего актера к окну, тем более что Эльфингер, от природы довольно развязный, очевидно, при входе Феликса сильно смутился и усадил барона на диван с такой торопливостью, как будто боялся, чтоб он не подошел как-нибудь невзначай к окну.

Вскоре, впрочем, хозяин совершенно оправился.

— Вы смотрите на мои стены, — сказал он, — и удивляетесь, видя там воспоминания о прежней моей сценической жизни, портреты великих актеров и хорошеньких актрис, даже неизбежный лавровый венок с атласными лентами, составляющий, впрочем, принадлежность квартиры каждого, что называется, настоящего комедианта. Если бы теперешний мой патрон вздумал когда-нибудь навестить своего служащего, то для меня было бы, разумеется, лучше вместо литографии Зейдельмана в роли Мефистофеля повесить курсовой бюллетень. Но так как я на своей вышке застрахован от Haute Finance,^[19] то, не рискуя потерять репутацию хорошего счетчика, я могу сколько душе угодно увешивать стены этими останками, которые, не исключая даже вот этого огненного меча, изгнавшего меня из моего театрального рая, для меня очень дороги.

Он указал на стену против дивана, на которой висели рапира, пара пистолетов и фехтовальные перчатки, а под ними маленькая акварельная картина, изображавшая Эльфингера в роли Гамлета.

— Да, — продолжал он, тихо вздыхая, — если бы шпага эта не скользнула в руках неловкого Лаэрта и не попала прямо в глаз бедному Гамлету, то вряд ли теперь имел бы я удовольствие видеть вас у себя. Вероятно, я сидел бы теперь в уборной и раскрашивался бы для роли какого-нибудь Альбы или Ричарда Третьего на сегодняшний вечер. Потеряла ли или нет от этого публика, я не знаю. Сам я, во всяком случае, только выиграл.

— Удивляюсь, как можете вы так хладнокровно говорить о том, что для всякого показалось бы страшнейшим несчастием. Судя по тому, что я мог заключить вчера о вашем таланте…

— Неужто вы не видите, дорогой друг, что юмор мой напускной? Человек может совладать со всякой тоской по родине, но, раз привыкнув к подмосткам, никогда не отделаешься от тоски по сцене. Должен признаться вам, что я с завистью вынимал вчера из ящика маленьких своих актеров и приготовлял их для комедии. Скажите сами, разве это не сумасшествие? Впрочем, тут не поможет никакое благоразумие. Я знаю, что при дюжинном моем таланте я никогда не ушел бы особенно далеко, следовательно, я должен был бы, в сущности, благодарить друга Лаэрта, что он вовремя уволил меня со сцены, где я мог бы так удобно до сих пор прогуливаться по торной дорожке золотой середины. И все же я не могу довести себя до того, чтобы сохранять хладнокровие, когда заходит речь о театре.

— Не понимаю, отчего, сознавая в себе действительное призвание к сцене, вы не могли бы сделаться замечательным артистом, не будь с вами этого несчастного случая?

— Хотя мне, как вы могли, впрочем, заметить это и сами, нельзя пожаловаться на свои способности, даже и в отношении декламации, тем не менее я от природы не только актер, но в то же время и немец, что составляет очевидное противоречие. Вглядитесь повнимательнее в нашу нацию. За редкими лишь исключениями, являющимися как какое-нибудь чудо и только подтверждающими общее правило, ей недостает как раз всего, чтобы дойти хотя до чего-нибудь на поприще сценического искусства. Настоящий актер, для того чтобы войти в роль, должен, так сказать, сбросить собственную шкуру, а разве истый немец может перестать быть немцем? Он не в состоянии изменить себе и хоть на минуту отречься от присущих ему добродетелей и недостатков! Те самые качества, благодаря которым немецкий народ пользуется уважением как нация, становятся камнем преткновения для немца-актера. Мы не умеем брать внешностью, позированием, представительностью. В действительной жизни мы порой держим себя великолёпно, на сцене же остаемся всегда глупы. Всего приятнее нам сидеть у себя дома за печкой; зато когда случится пройти по комнате, где могут нас увидеть какой-нибудь десяток незнакомых мужчин или, чего боже упаси, столько же хорошеньких женщин, мы краснеем и конфузимся не хуже молоденькой пансионерки. Только высшие задачи трагической поэзии придают нам иногда крылья, необходимые для того, чтобы перенестись через эти утесы. Там, где нас поддерживает поэзия, у которой, как известно, окрыленные подошвы, мы еще с грехом пополам сносны. Будучи же предоставлены собственным своим силам, мы так жалко шлепаем в омуте посредственности нашими отвратительными плебейскими ногами, что первый встречный француз или итальянец, не умеющий ни писать, ни читать, на подмостках покажется сравнительно с нами принцем крови.

— Охотно желал бы возразить вам что-нибудь, — сказал Феликс. — К сожалению, у нас не существует почти общества, и даже там, где общество начинает уже формироваться, для актеров оно почти всегда остается недоступным. Но от этого страдает лишь только та отрасль сценического искусства, которая посвящает себя изображению будничных характеров и повседневной жизни, в высших же сферах искусства немец у себя дома. Сравните только положение трагедии у французов и итальянцев с тем, как исполняются у нас пьесы Шекспира и Гёте…

— Конечно, — прервал его актер, — по специальности чистой поэзии, отвлеченного мышления и задушевного чувства мы можем пока состязаться с нашими соседями. Но подождите еще лет десять, и у нас никто не станет более смотреть на трагедии, и наш классический театр сделается тогда совершенно такой же мумией, как и знаменитый «Комеди Франсез». И что же тут удивительного? Все трагическое составляет исключительную принадлежность аристократии. Герой потому умирает так спокойно и с таким величием, что этот мир кажется ему настолько жалким, что не может удовлетворить идеальных его стремлений. Тот же, кто находит мир жалким, оскорбляет всех, кому в нем хорошо живется, то есть тех, кто, обладая лишь мелочными потребностями, может довольствоваться малым. А так как общее благо все более и более становится лозунгом времени, то человек, возвышающийся над массою, не должен быть в претензии, если он оказывается не нужным ни в жизни, ни на сцене. Трагические герои мыслимы только там, где еще существует социальное различие, где человек из «простонародья» с известным почтением может смотреть на Кориолана, не думая при этом в глубине души: «Так ему и поделом, зачем он ругает нас чернью!» Но с нашим вполне гуманным, демократическим сознанием…

— Вы рисуете невеселую картину! Таким образом, чем нация наша будет становиться свободнее от предрассудков и чем более будет она образовываться в отношении гуманности, тем менее будет у нее шансов успеха на сценическом поприще!

— Напротив того, я полагаю, что тогда-то у нас и будут шансы успеха. Для актера всего важнее сознание собственного своего достоинства. Когда мы научимся держать себя как следует в семье европейских народов, когда избавимся от робости и неловкости в общежитии и не будем воображать себя жалкими бедняками, которым в заботах о насущном куске хлеба некогда держать себя джентльменами… тогда вы увидите, что сценическое искусство войдет нам скорехонько в плоть и кровь, несмотря на то, что мы в продолжение целых веков были серьезными скотами. Другое дело трагедия: тут можно еще задать себе вопрос: удастся ли нам в счастливое для нас время сохранить столько серьезности и глубины чувства, чтобы изречение старика Гёте «способность содрогаться — лучшее, что есть в человечестве…» не утратило для нас всякого значения.

Эльфингер, казалось, готов был еще долго распространяться на эту тему; Феликсу многое было совершенно ново, да и оратор все более и более ему нравился, так что барон охотно остался бы слушать его вплоть до самой ночи. Но вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился Розенбуш в таком комическом виде, который невольно заставлял забыть всякие серьезные рассуждения.

Художник выбрил рыжую свою бороду, оставив только усы и маленькие бакенбарды, обрезал длинные развевавшиеся волосы, напялил на себя старомодный черный фрак и надел на голову высокий лоснящийся цилиндр.

— Хорошо вам смеяться, — вскричал он, нахмурив с самым трагическим видом брови. — Если бы вы могли только понять, каково человеку, который вчера был в раю, а сегодня должен облачиться в такой костюм! Каторжник, обкорнавший меня, только что ушел. Кто хочет иметь локон волос знаменитого баталиста Максимилиана Розенбуша, может подобрать там на полу сколько угодно. О, Далила, ради которой я должен переносить все это! О, Нанни, для тебя остриг я свои волосы и оделся таким филистером.

Немного успокоившись, он сообщил Феликсу, что намерен совершить теперь самый отчаянный шаг в своей жизни. Как раз через улицу живет предмет его страсти, муза его песен, прелестная дочь перчаточника, которую он безумно любит вот уже полгода, так что теперь ему пришлось уж совсем невтерпеж. Ему отвечают взаимностью. Недавно лишь получил он письменное уверение, и притом еще на розовой бумажке и с несколькими орфографическими вольностями, смысл которого был тот, что если родители не скажут нет, то дочь нимало не задумается также изъявить согласие. Чтобы дойти до развязки, он решился на этот маскарад, хотя до Масленицы еще далеко. О художниках обыкновенного покроя папа-перчаточник не больно хорошего мнения. Поэтому-то, друзья, пролейте слезу о погибшей красе волос моих и помолитесь за мою бедную душу, да сподобится она поскорее избавиться из чистилища и вознестись к небесному блаженству. Ну, а ты, Эльфингер? Разве ты не облачишься тоже в парадный костюм и не пойдешь со мной? Уж кстати бы обеим зараз.

Феликс заметил, что актер сильно покраснел и бросил недовольный взор на болтливого друга.

— Впрочем, как хочешь! — продолжал Розенбуш, подходя к зеркалу и мимоходом взглянув на Феликса, — ты, по-видимому, еще не совсем выспался от вчерашнего похмелья. Гм! Пойдешь, значит, в другой раз. Я на вид чертовски солиден, и как кажется, папенька-перчаточник должен найти меня теперь как раз приличной партией для своей дочери. Гляди-ка, плутовка опять уж сидит на своем обычном месте, а у другого окна тут же углубилась в работу благочестивая ее сестрица. Я ничего больше не скажу, Эльфинька. Пора отправляться на страшное судилище. Проводите меня, барон. Вы поддержите меня дружеским утешением в случае, если там, около седьмого ребра, будет что-нибудь неладно. Хотя я только что подкрепил себя тремя самыми прелестными строфами, но разведенная водой лирическая поэзия не оказывает продолжительного действия и недостаточно укрепляет сердце. Да примет меня небо под святую свою защиту. Аминь. Тебе, Эльфичек, долго ждать не придется, ты тотчас же узнаешь о результате.