В раю
Шрифт:
Потом переехал в Гамбург. Там я стал дурачиться уже в больших размерах. От подробностей вы меня, конечно, уволите. Когда теперь я вспоминаю себе то время, мне самому не верится, что я мог проводить дни и ночи с такими товарищами и при такой обстановке. Это было время, когда я, так сказать, бесновался. Во мне бродили дрожжи безумной юности. До сих пор благодарю свою звезду за то, что она провела меня по узкой тропинке мимо таких проступков и ошибок, которые мне трудно было бы себе простить.
Однажды вечером, с головною болью и чувством недовольства пустотой моей жизни, пошел я в театр, так как не годился ни для чего более путного; там увидал я приезжую актрису, игравшую в комедии из семейного быта роль благородной, великодушной жены, являющейся для своего гуляки-мужа ангелом-спасителем. Это была проповедь, как будто нарочно написанная для меня. Преступник, несмотря на свое глубокое нравственное падение, казался мне, впрочем, достойным зависти, потому что он упал наконец в объятия своего ангела-хранителя.
На него действительно стоило посмотреть. Актриса была прелестная молодая особа, высокая, стройная, красивая, с такой мягкостью в движениях, какой мне до тех пор не случалось видеть. Прибавьте к этому детскую головку с глазками, как у голубки, и таким невинным грустным ротиком, что с удовольствием, казалось, снял бы с неба звезды, чтобы поднести этому очаровательному ребенку, только бы видеть улыбку на ее устах. К концу пьесы, когда молодой муж решается обратиться на путь истинный, мой выбор был также решен. И так как я видел, что половина публики, а именно все мужчины сходили по ней с ума, то моя быстро вспыхнувшая страсть казалась совершенно естественной, тем более что я вообще не люблю тянуть канитель ни в любви, ни в ненависти. Образчик первого вы испытали, впрочем, сами.
Он остановился и вскользь взглянул на нее. Она не шевелилась и слушала с напряженным вниманием, едва переводя дух, устремив глаза на спокойно уснувшую подле нее собаку.
— Я избавлю вас от истории моей любви, — снова начал он. — Не прошло и недели, как я достиг своей цели, отчасти вымолил, отчасти взял с боя, — короче сказать, Люси стала моей невестой. Странное ее поведение могло бы, по-видимому, служить для меня предостережением. К первому моему порыву она отнеслась с такою неприступною девическою скромностью, какой я вовсе не ожидал от актрисы, но в то же время она дала мне понять, что вовсе не равнодушна к моей особе и что ей в высшей степени лестно ухаживанье художника, только что начинавшего тогда входить в славу. Тронутый такой строгой целомудренностью, я сделал ей серьезное предложение обвенчаться со мной и сойти со сцены. Тогда тон ее несколько изменился; она начала как-то легко относиться к нашей любви и цитировать общие места о неудобстве брака с художником и невыгоде обмена свободы на супружеское счастье. Мучая меня капризами и вместе с тем удерживая ласками, она все более и более возбуждала во мне врожденное упрямство и довела до того, что я наконец почти насильно заставил ее назначить день нашей свадьбы. Конечно, это послужило к немалому удивлению моих товарищей, которые не хотели верить своим ушам. Тем, с которыми я был покороче, я рассказывал, что я женюсь не столько по страсти, сколько по расчету. Никогда не найти мне другого существа одинаково далекого как от филистерства, так и от необузданности. Наконец, пора уже и перебеситься, а теперь именно, когда я получил несколько заказов, как раз кстати попробовать остепениться. Так объяснял я дело своим хорошим знакомым. Другим я ничего не говорил. Один из нашего кружка, наш Фальстаф, очень сильно огорчавшийся моей погибелью, спросил меня раз: неужели вся эта дурацкая история справедлива? Это затронуло меня за живое, и я ответил, что толки совершенно справедливы и что я даже близкому приятелю не позволю критиковать свои действия. Он пожал плечами и сказал, что вовсе не имел намерения меня задевать, но хотел только обратить мое внимание на то, что моя прихоть будет мне уж слишком дорого стоить. Когда же я просил его объясниться, он заметил, что, сколько ему известно, существуют также и поддельные фиалки и что самое истинное в моей невесте — это ее сценические способности, которые, к сожалению, она применяет и в обыкновенной жизни. Затем он вкратце описал мне прежние ее похождения, о которых не без труда навел справки по различным театрам, где Люси играла прежде.
Я, конечно, отплатил ему дьявольской неблагодарностью, рассорился с ним навсегда и бросился к своей невесте, которой и передал всю слышанную мною хронику. Я предполагал, что она ответит мне страшным негодованием, и уже заранее подбирал слова, какими придется мне ее успокаивать. Но она выслушала меня без всякого смущения, даже не покраснев, так что я был настолько глуп, что подумал, будто она до того невинна, что не понимает даже, о чем я говорю. Когда я замолчал, она спокойно взглянула на меня своим ангельским взором и сказала, что все это от слова до слова — ложь, но что в ранней молодости она действительно сделалась жертвой бессовестного обольстителя, а потому так настойчиво и отказывалась быть моей женой.
— Поступай теперь как хочешь, — прибавила она, — ты знаешь, что берешь.
Это признание, произнесенное самым обаятельным и патетическим тоном, совершенно меня отуманило, и я еще тверже убедился в том, что все слухи о ее лживости, хитрости и бессердечной игре с неопытными молодыми поклонниками — чистая выдумка.
— Нет, — вскричал я, прижав ее к своей груди, — ты во мне не ошиблась, ты не встретишь пустого моралиста там, где ждала найти свободную теплую душу художника. То, что лежит за тобою, не будет бросать тени на наше будущее. И если правда, что ты любишь меня, в таком случае… При этом я сказал ей один стих, который только что перед тем вычитал, сделав
в нем подходящее изменение: Et mon amour t’a fait une virginite.[22] Сам-то я разве оставался святым до тех пор, пока не взял тебя за руку? А еще я мог сам распоряжаться своей судьбой и знал, что делаю. Нет, теперь:Пред нами день, за нами ночь,
Все прежние заботы прочь.
Обещай только, что в будущем все кнели твои будут принадлежать исключительно мне одному?
Она сильно разрыдалась в моих объятиях и надавала мне всевозможных обещаний. Я думаю, что в ту минуту она была вполне искренна, что в ней оставалось еще зерно, не проточенное червем, и было еще, по-видимому, желание возвратиться к святости и истине. Иначе я не мог бы оставаться слепым даже и после медового месяца. Но она сама, казалось, была счастлива в это первое время, хотя мы жили уединенно, не видясь ни с кем из прежних знакомых и не заводя новых, так как я не желал иметь сношений с ненавистным мне филистерством. Тогда она с каждым днем становилась все красивее и красивее. Будучи в интересном положении, она стыдилась и краснела, как только кто на нее посмотрит, и это к ней очень шло. Иногда, заставая ее с заплаканными глазами над тетрадями прежних ее ролей, я говорил, что она, вероятно, грустит по сцене, что дома она скучает по аплодисментам, а также и о том, что не может кружить голову целому партеру.
— Что ты! — отвечала она тогда со смехом. — В моем-то положении! Да я бы сгорела от стыда и не знала бы, в какой трапп провалиться.
Таким образом ей всегда удавалось рассеять все мои подозрения. Впоследствии, когда у жены родился ребенок, мне действительно стало казаться, что время ее совершенно занято домашними радостями и заботами и что скучать ей окончательно некогда.
Конечно, она не была настолько восторженной матерью, чтобы считать своего ребенка ангелом красоты. На самом деле в нем не было ничего особенного. Это было не то чтобы безобразное дитя, а «вылитый отец»! — как справедливо говорили кумушки. Но свою роль матери жена играла превосходно, и только год спустя, когда ее отправили для поправления здоровья на морские купанья, то мне показалось, что она без особенного сожаления рассталась с сильно к ней привязанной малюткой.
Сам я остался в Гамбурге, а жену отправил в Гельголанд в обществе пожилой подруги — тоже бывшей актрисы, пользовавшейся безукоризненной репутацией. Мне были заказаны мраморные бюсты одного богатого судохозяина и его супруги, и заказы эти я не хотел упустить из рук, так как, несмотря на весьма скромную жизнь, денег у нас выходило много. Эта первая моя разлука с женой показалась мне очень тяжелою. Но так как я должен был усидчиво работать и, кроме того, заступать у ребенка место матери, то первые две недели прошли довольно сносно.
Потом малютка начала меня беспокоить; у нее стали прорезываться зубки, и для меня наступили тяжелые дни и такие же тяжелые ночи. Между тем в письмах, которые я получал от жены, говорилось, что ей живется отлично, что она опять совсем помолодела; все это не могло действовать на меня особенно успокоительным образом, так как из них я выводил заключение, что она не нуждается для своего счастья ни в муже, ни в ребенке.
До тех пор у меня не было еще ни причины, ни повода к ревности, но скоро привелось мне узнать, что в душе человека может разверзнуться страшная пропасть, в которую мгновенно обрушится то, на что он всего больше рассчитывал и надеялся. Я засиделся как-то до глубокой ночи, у ребенка был сильный жар, пришлось послать за доктором. В первый раз я с горечью думал о своей жене, которая вдали заботится о том, чтобы помолодеть и похорошеть, в то время как дома жизнь ее дитяти висит на волоске. Когда ребенок несколько успокоился, я лег в постель, но долго не засыпал, хотя обыкновенно я мог всегда рассчитывать на мужицкий свой сон. Наконец глаза мои сомкнулись, но тогда стали чудиться мне такие сны, каких я не пожелал бы грешнику в аду. Мне снилась все жена в различных положениях, представлявших вариации на тему нарушения супружеской верности. Последняя сцена, где жена, сидя на коленях у своего любовника, со спокойным лицом объясняла мне право свое переходить из рук в руки, произвела на меня такое потрясающее впечатление, что я страшно закричал и схватил ее за волосы… От этого адского сна пробудили меня стоны ребенка; не успев даже обтереть холодный пот с лица, я бросился в детскую и боялся, что найду ребенка мертвым. Но ему опять сделалось легче, к утру мы снова заснули и спали в продолжение нескольких часов. После этого я счел своим долгом написать жене, в каком положении находился наш ребенок.
Уже несколько дней перед тем я уведомил жену, что дома у нас не все обстоит благополучно. Всякая другая на ее месте тотчас бы возвратилась и не стала бы отговариваться тем, что нельзя будто бы прерывать раз начатого купанья в море. Она же… но довольно! Я должен стараться говорить о ней хладнокровно. Чем же виновато бедное создание, что у нее не было сердца и что моя страстная любовь не могла вложить сердца в ее грудь!
На этот раз я написал довольно резко и решительно и требовал, чтобы она не медля вернулась домой. Виденное во сне я почти уже позабыл. Но раз, когда я был в городе, мне пришлось снова обо всем вспомнить.