В раю

Юлия почувствовала в душе жгучую боль и такой же гнев и негодование, как тогда, когда она в первый раз увидела голову Евы. Она бросила тетрадку в ящик, поспешно заперла его и стала ходить взад и вперед по комнате, стараясь окончательно разъяснить себе свои чувства.

Но это было не так легко, как она думала. В первый раз не понимала она голоса, раздававшегося в ее собственном сердце, и не могла заставить его замолчать. В ее зрелой, возмужавшей душе оказалось чувство, встречающееся обыкновенно лишь в первой молодости, чувство наслаждения, доходящее почти до боли, чувство, от которого сердце словно хочет разорваться, так что человеку хочется умереть, и самая смерть кажется ему тихим погружением в бездну на мягком ложе, устланном цветами.

Гнев ее вдруг совершенно испарился. Заметив это, она стала стараться представить себе личность ее оскорбителя в самом невыгодном свете, чтобы иметь право его возненавидеть. Когда это ей не удалось, она хотела рассердиться сама на себя, упрекала себя в женственной слабости и мелочности, в том, что она польщена даже безбожным поступком Янсена. Это ей также не удалось; перед ней все более и более неотвязно являлась мысль, что он и она в одно и то же время думали друг о друге.

Дверь тихо отворилась; вошел старый слуга и сказал:

— Господин Янсен желает узнать, можете ли вы принять его.

ГЛАВА VIII

Он, конечно, пришел извиниться; Анжелика, вероятно, так напустилась на него и так живо изобразила гнев своей приятельницы, что не прошло и двух часов, как он уже стучался у ее дверей. Прежде всего пришло ей в голову не принимать его вовсе. Ну, а если он легко смотрит на это дело и пришел просто извиниться, так, из вежливости или ради шутки? Нет, она даст ему почувствовать, с кем он имеет дело; эта дерзость дорого ему обойдется. Недаром она «бессердечная девушка», и притом же теперь одна без друзей и защитников, она сумеет отмстить за оскорбленное свое достоинство!

— Просите войти, мне приятно… очень приятно видеть господина Янсена.

Когда он вошел, она стояла посреди комнаты и старалась казаться холодною и равнодушною. Но при первом же взгляде на вошедшего ледяной ее панцирь растаял.

Действительно, перед ней стоял не тот человек, которого она ожидала. Куда девалась улыбка, выражавшая сознание своего превосходства, с помощью которой можно смотреть на всякое оскорбление как на шутку или даже как на дань уважения? Где самоуверенность знаменитого маэстро, рассчитывающего получить прощение за преступление, которое должно обессмертить никому не известную до тех пор красоту?

Впрочем, он не походил также и на кающегося преступника. Прямо, с едва заметным поклоном поздоровался он с нею, и глаза его не избегали ее взора; напротив того, они с жаром остановились на ее чертах, так что ей самой невольно пришлось опустить ресницы и в душе спросить себя: не она ли виновата в том, что человек этот так грустен и расстроен.

— Сударыня, — сказал он, — я подал вам повод быть мною недовольной. Я пришел для того только, чтобы сообщить вам, что причина вашего неудовольствия и гнева уже устранена; если бы вам угодно было еще раз посетить мою мастерскую — в чем я, к сожалению, должен усомниться, то на месте вашего образа вы увидели бы одну лишь безобразную массу.

— Как, вы… вы действительно уничтожили…

— Я тотчас же сделал то, что относительно вас обязан был сделать, чтобы не оставить вас в заблуждении, относительно истинных моих намерений. Рано или поздно мне пришлось бы, впрочем, сделать то же самое, даже если бы никто этого не потребовал. Мне очень бы хотелось, чтобы вы мне верили в этом, хотя я не смею на это надеяться, так как вы меня не знаете и, может быть, все еще сердитесь настолько, чтобы предполагать во мне возможность самой преступной неделикатности.

— Я… признаюсь… до сих пор… я не думала о вас ни дурного, ни хорошего….

Она не докончила… она чувствовала, что покраснела, уверяя его в своем совершенном равнодушии… как раз в трех шагах от ящика, в котором лежала улика противного.

— Я знаю, — продолжал он, окинув мрачным взором полуосвещенную комнату, — мы с вами почти незнакомы, так что вам, без сомнения, нетрудно будет простить то, что никоим образом не могло задеть вас за живое. Незнакомый человек никогда не может действительно глубоко оскорбить нас. Если то, что вас оскорбляло, уничтожено им же самим, то можно рассматривать, как будто ничего и не случилось. Поэтому, уверив вас еще раз в своем искреннем сожалении, мне остается только откланяться.

Она едва заметно указала на диван, как будто приглашая его сесть. Он же был настолько занят своими мыслями, что не обратил на это внимания.

— Может быть, с моей стороны глупо, — продолжал он после минутного молчания, — а может быть, даже и несправедливо, что я осмелюсь еще беспокоить вас объяснением того, что вы совсем и знать не желаете и что произведет на вас, может быть, даже неприятное впечатление. Факт сам по себе совершенно не интересен, и вы останетесь к нему так же равнодушны, как если бы услышали, что миль за десять от вас разразилась буря и молния разбила какое-нибудь дерево. Тем не менее, сознавшись в своей вине и исправив ее по мере сил и возможности, я относительно себя самого обязан не оставить на себе незаслуженной дурной тени. Если перед судом можно доказать, что обвиняемый находился в состоянии невменяемости, то невменяемость эта принимается самым главнейшим из смягчающих обстоятельств. Дело мое подходит к подобной же категории.

Безумную мысль придать ваши черты моей Еве можно извинить тем, что с первого же раза, как вас увидел, я действительно обезумел, так что ваше лицо постоянно было и во сне и наяву передо мною, я ходил как в лихорадке и не мог приискать другого выхода безнадежной своей страсти, как затворяться в мастерской и попробовать действительно воплотить перед собою ваш образ, за что мне теперь и приходится отвечать.

Он сделал движение, как будто хотел уйти, но остановился, точно хотел сказать еще что-то, но не мог найти слов.

— Вы молчите, — продолжал он. — Я знаю, вам кажется странным, что в извинение страшной, непростительной дерзости я позволяю себе сделать вам другую, еще большую. Вы, может быть, мне не поверите или сочтете меня за сумасшедшего, так как я, почти незнакомый с вами, осмеливаюсь говорить о страсти, заставившей меня преступить все границы приличия. Но вы переменили бы свое мнение, если бы знали, в каком страшном одиночестве, в какой сердечной пустоте прожил я эти пять лет со времени приезда моего в Мюнхен. У меня не было ни одной счастливой минуты, я не сближался ни с одной женщиной, которая бы произвела на меня хоть какое-нибудь впечатление. Мне казалось даже, что не стоит труда и искать. Я не воображал, что отказываю себе в чем-либо, и думал, что сердце мое ничего уже не жаждало, — пока не встретился с вами. Немудрено, что после такого долгого одиночества это внезапное появление красоты и грации меня отуманило и как бы совершенно лишило рассудка. Не знаю, будет ли понятно вам это объяснение. О вас я знаю только по рассказам восторженной вашей приятельницы, доброй Анжелики. Может быть, с вами не случалось еще ничего подобного, и потому страсть, внезапно овладевающая благоразумными людьми, покажется вам сказкой. Тем не менее я считал своим долгом сообщить вам этот факт, ну хоть в качестве редкого случая, о котором вам, пожалуй, и беспокоиться нечего. А теперь позвольте с вами проститься. У меня… мне действительно нечего вам более сказать, а вы… вы не желаете отвечать на такое странное признание… я нахожу это совершенно в порядке вещей.

— Нет, — сказала она совершенно неожиданно и в то время, когда уже он взялся за ручку дверей, — вовсе не в порядке вещей, чтобы одна сторона высказала все, что лежит у нее на душе, а другая сторона только слушала и ничего не отвечала взамен. Правда, я очень хорошо знаю, что многое из того, что вы мне говорили, следует приписать пылкости воображения художника. Я вовсе не так тщеславна, чтобы вообразить, что в течение пяти лет вам не встретилось лица красивее и свежее моего, — ведь мне стукнул уже тридцать один год. Я должна поэтому предположить существование какой-то судьбы, загадочно скоро сближающей двух незнакомых прежде друг другу людей. Посмотрите, — продолжала она с очаровательным смущением, открыв ящик и вынув свой дневник, — и я, которая знала о вас, вероятно, еще менее, чем знали вы обо мне, — и я также думала о вас… и если вы уничтожили созданный вами мой образ, то и мне следует уничтожить эти страницы.