В Швеции

Зорок хромой, ходок слепой, Вместе они доберутся домой.

И мы тоже добрались, до города и до церкви, туда-то и стекался народ; говорили, что там собралось свыше пяти тысяч человек. В девять часов началась служба. Орган и кафедра проповедника были украшены цветущими сиренями; дети сидели с кистями сирени и березовыми ветками; совсем маленькие держали по куску сухой лепешки, которую и поедали с большим удовольствием. Юные конфирманты подходили к причастию, церковь оглашали звуки органа и пение псалмов, а еще ужасные детские крики и тяжелый топот: неуклюжие, подбитые железом далекарлийские башмаки гулко стучали о каменный пол. Все скамьи, хоры и главный проход были до отказа заполнены людьми; в боковом проходе я видел отдельные группы играющих детей и благоговейно внимающих стариков; возле ризницы сидела молодая женщина и кормила грудью младенца — живое, чудесное воплощение Мадонны.

Первое общее впечатление было захватывающим, но только первое; слишком многое здесь мешало; в пение вторгались детские крики и шум шагов; к тому же нестерпимо пахло луком; почти у всех были с собой маленькие связки лука, который они сидя и ели; я не мог этого вынести и ушел на кладбище, здесь, как и всегда на природе, все затрагивало, все было свято. Церковные двери были распахнуты, звуки органа и псалмов неслись оттуда на Божий солнечный свет у открытого озера. Многие, которым не досталось места в церкви, стояли здесь и подпевали по книге псалмов; повсюду на могилах, где почти что все плиты из чугуна, сидели матери и кормили детишек грудью, — над смертью и гробовою плитой бил источник жизни. Совсем молодой крестьянин, до чего же он был пригож, стоял читал надпись на одной из могил:

Ах, как сладко было жить, Ах, как славно умереть!

Красивые христианские изречения, стихи, по всей вероятности, из псалмов, были читаемы по всему кладбищу и прочитаны все до единого, ибо церковная служба длилась несколько часов, что, между прочим, никогда не способствует молитвенному настроению.

Наконец народ повалил из церкви. Полыхали алые, как огонь, и зеленые, как трава, передники; людская масса становилась все более и более плотной, и продвигалась вперед; тон здесь задавали белые головные уборы, полотняные рубахи и белые рукава, это выглядело как церковное шествие в католических странах. Дорога вновь ожила, наполнилась ездоками и пешими, а по озеру шли уже на веслах, уплывали переполненные лодки. Но уехали не все. На широкой улице Лександа, от церкви и до самого трактира, стояли кучками парни и мужики. Я жил в этом трактире и должен признаться, что моя датская речь для здешнего уха звучала довольно странно; тогда я заговорил со шведским акцентом, и трактирная служанка заверила, что понимает меня лучше, чем прошлогоднего француза, изъяснявшегося с ней по-французски.

Сижу я у себя в комнате, и тут ко мне заходит хозяйская внучка, премилый ребенок, она пришла в восхищение, увидя мой пестрый мешок со спальными принадлежностями, мой шотландский плед и красную сафьянную подкладку чемодана; я наскоро вырезал ей из листа бумаги турецкую мечеть с минаретами и распахнутыми окошками, и, осчастливленная, она убежала прочь. Немного погодя я слышу во дворе громкие разговоры и догадываюсь, что это касается до моей вырезной картинки; я тихонько вышел на деревянный балкон и увидел внизу во дворе саму бабушку, которая стояла с сияющим лицом, высоко подняв мою картинку. Ее обступила целая толпа далекарлийцев и далекарлиек, восторгавшихся моим творением, ребенок же — благословенный ребенок — кричал и тянулся руками к своей законной собственности, которую у него отняли, затем что она была чересчур хороша. Я шмыгнул обратно, в высшей степени польщенный и ободренный, а спустя мгновенье в дверь постучали, это была бабушка; она принесла целую тарелку имбирных пряников.

— Я пеку лучшие имбирные пряники в Далекарлии, — сказала она, — но у них старые фасоны, еще времен моей бабушки; господин так хорошо вырезывает, не смог ли бы он вырезать нам несколько новых фасонов?

И вот весь вечер Иванова дня я сидел вырезал фасоны для имбирных пряников: щелкунчиков в сапогах со шпорами, ветряные мельницы, которые были и человеком, и мельницею, но только в домашних туфлях и с дверью посередь живота, танцовщиц, указующих одною ногой на Стожары. Бабушка забрала их, а танцовщиц с задранными ногами повертела и так и сяк, это было выше ее разумения, она решила, что они одноногие и трехрукие.

— Буду печь по новым фасонам! — сказала она. — Но они трудные!

Я надеюсь, что продолжаю жить в Далекарлии в новых фасонах имбирных пряников.

Глава XIX. На озере Сильян

Мы углубились в Далекарлию, мы на озере Сильян, это «Око Далекарлии», зеница коего — остров Соллер с его ослепительно белой церковью.

Чудесно здесь в разгар лета. Вдалеке ясно вырисовываются синие горы, солнечный свет заливает прозрачную, сверкающую водную гладь, где порою является фея пустыни, волшебница Средиземноморья, Фата Моргана и возводит воздушный свой замок. По озеру Сильян, говорит дальский крестьянин, плавает водяной, похожий на бегемота с камышово-зеленой гривою. Взгляни на воду, где плывут лодки с женихом и невестою и гостями, с песнями и музыкой, взгляни на окрестные лесистые склоны, где на солнце красуются окрашенные в красное деревянные дома, где позванивают козьи колокольца и, набрав силу, широко льется песня, словно ее протрубили в рог:

— Э-гей! Э-гей!

Чудесно здесь летним днем, чудесно и в зимнюю пору, даром что в сильную стужу тут замерзает ртуть. Небо тогда вдвое выше и синее; еловый лес зеленеет в белом снегу. В лесу горит костер углежогов; ловкий охотник ходит на волка и на медведя, а по ледяному зеркалу Сильяна скользят над глубокими водами сотни саней; на шубе ездока, его шапке и бороде повис иней. Взгляни на озеро при ярком свете полной луны и при красных и сине-зеленых вспышках северного сияния. Войди в здешнюю избу, когда в печке трещит огонь, а перед нею сидит кружком все семейство. Здесь до того уютно. Да вы спросите далекарлийцев! Куда бы они ни уехали и как бы хорошо им ни было, они всегда тоскуют по своему убогому жилищу: «потому как, — говорят они, — мы живем там, дома, в любви и согласии».

Здоровье, трудолюбие и ублаготворенность — богатство дальского крестьянина; сам он издревле сознает свое благородное происхождение, он сам себе господин; он на ты даже с королем.

Когда в правление Карла Юхана один из его внуков наведался в Далекарлию, к нему подошел старик-крестьянин, пожал руку и попросил: «Передай поклон и своему старому деду в Стокгольме!»

Далекарлийцы любят песни и танцы: ключевая арфа [157] и козий рог, волынка и скрипка. В груди у этого народа сердце поэта, а сердце поэта любит своего короля. Далекарлийцы долее всех терпели насилие и мучительства, которые чинили именем короля жадные, злые фогты [158] . То было в пору датского владычества [159] ; датчанин в старину худо поступал в стране шведа; это попомнил шведский солдат, когда в правление Карла Десятого [160] он круто расправился с крестьянином в Дании.

157

Ключевая арфа — древнескандинавский смычковый музыкальный инструмент, настраивается ключом.

158

Фогт — полицейский и податный чиновник.

159

…в пору датского владычества… — Имеется в виду период с конца XIV по начало XVI столетия, когда Швеция находилась под верховной властью датских королей.

160

…в правление Карла Десятого… — Карл X Густав (1622–1660) — шведский король, одержавший победу в шведско-датской войне 1657–1660 гг.

Да будут благословенны те звонкие арфы и звучные голоса, что пели примирение! Да будет благословенно новое время! Давайте уже в этом мире понимать и любить друг друга! Так хорошо, что соседи и братья живут согласно и дружно. Да воссияет над обеими странами солнечный свет мира, угодный Богу!

Дальские памятные места побуждают нас обратить взор в прошлое, к тем кровавым временам, ведь звезда единой Швеции взошла в Далекарлии.

Королева Скандинавии Маргарета не была любящей матерью для своей шведской страны. Король Эрик Померанский [161] , которого грядущий поэт представит пред судом наций, был к ней еще суровее; в пору засилья жестоких фогтов имя его звучало как проклятье; в «Сборнике преданий шведского народа» [162] рассказывается о «тюремном камне» на озере, где крестьянина выставляли голым на мороз, рассказывается, как его подвешивали над огнем, и он, бывало, задыхался от дыма; поделом ему, говорили палачи, раз он не мог или не пожелал платить. Когда у него падала последняя кляча, он впрягался в плуг, а жена его возила на себе сено. Датский фогт Йоссе Эриксон, безжалостный, как швейцарский Геслер [163] , немилосердно притеснял честной дальский люд; горькая чаша переполнилась, и далекарлийцы отказались подчиняться Йоссе Эриксону и сказали, чтобы он остерегался показываться им на глаза. Наточили стрелы, достали стальные луки, а вождем был избран Энгельбрект Энгельбректсон [164] , живший у «Медной горы» (где теперь расположен Фалун), муж во цвете лет, независимый и благородный; он служил в чужих краях и был свычен с оружием и рыцарскими обычаями. Бунт против фогта — это же бунт против короля, рассудил он и просил их поэтому потерпеть, пока он не совершит длинное путешествие в Копенгаген и не поговорит с королем, что он и сделал. Маленький коренастый далекарлиец с ясными глазами, открытым лбом и волосами до плеч вошел в залу к королю Эрику и чистым, громким голосом выложил народные жалобы. Ему были даны благие обещания — и не выполнены, и Энгельбрект во второй раз отправился к королю, но не был к нему допущен; тогда далекарлийцы поднялись под предводительством Энгельбректа, изгнали злых фогтов и разорили их усадьбы; дальский топор перерубил узы между королем Эриком и государством свеев.

161

Король Эрик Померанский… — Эрик VII Померанский (1382–1459) — датский король, правивший с 1412 по 1439 г., первым возглавил Кальмарскую унию.

162

«Сборник преданий шведского народа» (1839) — труд шведского собирателя фольклора, историка и литературоведа А. А. Афзелиуса, послуживший для Андерсена основным источником сведений о далеком прошлом Швеции.

163

Геслер — в швейцарской народной легенде о вольном стрелке Вильгельме Телле — наместник австрийского императора, принудивший Телля сбить стрелой из лука яблоко с головы малолетнего сына.

164

Энгельбректсон Э. (?–1436) — народный герой, возглавивший в 1434–1436 гг. восстание против политики датских королей в Швеции.

Прошлое придает Далекарлии блеск и величие. Когда ты посещаешь эти края, ты слышишь дыхание прошлого.

У озера Сильян, в водах которого отражаются колокольни Реттвика и Моры, и в здешних темных лесах, покинутый и преследуемый, влачил горькие дни своей юности Густав Васа, ныне это богатая тема для картин и песен. По королевскому приказу Кристьерна [165] лучшие из дворянского рода Стуре, и среди них молодой Густав Эрикссон Васа, были взяты в заложники, препровождены в Копенгаген и заключены там в Синюю Башню [166] . Вскоре, однако, Густава перевели в менее строгую тюрьму, в замок Кале в Ютландии; молодость и красота располагали в его пользу, ему позволили расхаживать по замку в сопровождении малочисленной стражи; та нередко видела, как он сидит, полугрезя, устремив печальный взгляд своих больших синих глаз поверх Каттегата, на шведский берег. Ему доверяли… и, воспользовавшись этим, он совершил побег, он бежал через леса, через пустоши, и остановился только, когда был уже в двенадцати милях от своей тюрьмы. Ютландский скот перегоняли в Германию, и Густав Васа сделался погонщиком скота; так он добрался до Любека, где столь хорошо изложил свое дело перед бургомистром и членами городского совета, что они взяли его под свое покровительство и устроили на корабль, направлявшийся в Швецию. Он высадился на мысу Стеншё под Кальмаром, а поскольку в народе все еще верили обещаниям короля Кристьерна явить милость и ласку, то Густав был вынужден крадучись, по ночам, пробираться сквозь густые леса своей родины; здесь скрывались, будучи объявлены вне закона, лучшие мужи из рода Стуре, а датские фогты выслеживали их, и в первую голову — Густава. Все войска стянулись к Стокгольму, там учинили кровавую баню; прослышав об этом, Густав бежал в Далекарлию. Одевшись далекарлийцем, с топором на плече, пришел он в «Хижину Ранке», что в двух милях от Фалуна, и здесь, у бывшего своего школьного товарища, богатого горнозаводчика Андерса Перссона, нанялся в работники и за поденную плату молотил хлеб. Служанка нечаянно увидала расшитый золотом шелковый воротник, спрятанный у него под грубой одеждой, и рассказала о том своему хозяину, и тогда тот втайне призвал к себе Густава и услыхал от него о кровавой бане в Стокгольме, о матери Густава, которую держали в плену в Копенгагене, и о всех тех бедствиях, что постигли Швецию, и что сейчас требуется поставить на карту жизнь, однако же слова эти пропали втуне, и Густаву пришлось оставить «Хижину Ранке» и податься в леса. Дело было зимою, на речке Лиль под ним треснул лед; в Глотторпе в сторожке паромщика он высушил у or ня свою одежду, после чего побрел в Орнес, где жил Арендт Перссон; но тот оказался неверным другом и предал его, и туда нагрянул фогт с семерыми подручными. Они были уже во дворе, да только жена Арендта, смелая Барбру Стигсдоттер предупредила Густава, и, прежде чем они успели зайти в горницу, он из чердачного окошка по веревке спустился вниз, где по приказанию Барбру его дожидался мальчик с запряженными санями, и помчался к Кошнесу, к Сандвикским хижинам и Свардшё, постоянно опасаясь лазутчиков и преследователей. Он встретил радушный прием у друга школьных лет, приходского священника, господина Юнна, восемь дней беседовали они друг с другом о Швеции, тихо и задушевно; но поскольку Арендт из Орнеса и тамошний фогт продолжали посылать лазутчиков и стражников, Густаву снова надо было спасаться бегством; не успел он перешагнуть порог теплой горницы господина Свена в Исале, как туда заявились подручные фогта; однако жена Свена не растерялась и, бросившись к Густаву, хватила его по спине и стала браниться, словно бы осердясь: «Ну чего ты стоишь глазеешь на посторонних, будто отродясь не видал людей! А ну-ка иди молотить в сарай!» И Густав прикинулся дурковатым и пошел молотить. А подручным фогта и невдомек, что побитый парень и есть тот самый, кого они ловят. По всей Далекарлии дороги кишели лазут чиками и вооруженными людьми, которые разыскивали объявленных вне закона, и в первую голову — Густава Васу.

165

Кристьерн — датский король Кристиан II (См. прим, к с. 136).

166

Синяя башня — одна из башен старого Копенгагенского замка, где располагалась тюрьма для государственных преступников.

Далекарлийцы знали, что он в этих краях, знали, что он им вверился, и все до одного поклялись в душе, что окажут ему гостеприимство, он за ними будет как за каменной стеной, никто его не выдаст, как Арендт из Орнеса.

Свен в Исале полагал, что Густаву у него небезопасно, и хотел переправить его подальше, в лес, прилежащий к селению Мирнее; там жили два порядочных человека, братья Матс и Пер Улофссоны; но на всех дорогах туда стояли стражники, у каждых воротищ, у каждого моста; поэтому Густава спрятали под соломой на возу, которым правил сам Свен, причем проехал он прямо между посланцами фогта; один из них ткнул в солому своим длинным копьем и задел Густаву ногу. Рана была легкая, но сквозь солому сочилась кровь; увидя это, Свен украдкой порезал ногу своей лошади, до крови, и никто ничего не заподозрил. В лександских лесах, около речки Юнгшё, под огромным поваленным деревом, разлапистые ветви которого образовывали шатер, братья укрывали беглеца три дня и три ночи и носили ему еду. Еще одну ночь укрывался он и отдыхал под большой плакучей березою; тут в нем пробудилась решимость говорить перед народом, и он отважился прийти в Реттвик. Там на кладбище он рассказал прихожанам о кровавой бане в Стокгольме и о том, сколько шведам пришлось хлебнуть лиха; люди были потрясены и поклялись отомстить, но тут же снова стали осторожничать и порешили сперва узнать, что об этом говорят в соседних приходах.