В Швеции

И Густав двинулся через Мору в селение Ульмеланд, где жена Матса Ларссона спрятала его у себя в погребе, а на крышку поставила большой пивной чан, чтоб его не нашли заявившиеся туда подручные фогта. Там он прятался до Рождества, а в один из святочных дней он взошел на холм возле Моры и громким зычным голосом обратился к далекарлийцам, которые возвращались из церкви. Он напомнил им о любви их отцов к свободе и отчизне, о том. как они сражались под предводительством Энгельбрехта и обоих Стуре, он говорил о кровавой бане в Стокгольме и о том, как жестоко обошелся Кристьерн с вдовою и детьми Стуре. Собравшиеся всколыхнулись, кто рыдал, кто громко призывал к оружию, но вскоре выступили вперед и другие, и принялись возражать Густаву; они сказали, что кровавая баня Кристьерна касалась до господ, а не до крестьян; и что они вправе так думать, ибо Кристьерн, тиран знати, — друг бедняков, его человеколюбивые законы в защиту крестьянина, с которым доныне обращались как со скотом, покамест тому свидетельство.

Мужи Моры колебались, не зная, на что решиться, большинство присоветовало Густаву уйти еще дальше, за норвежскую границу, и, упавши духом, он тронулся в путь, он разуверился в своем отечестве.

Он уже завидел норвежские горы; он остановился, глубоко опечаленный; его томили голод и жажда; в Лимской церкви зазвонили колокола, он вошел туда и начал молиться. В горячих молитвах устремил он свое сокрушенное сердце к Боту, который придал ему мужество, одушевление и силы еще раз обратиться к крестьянам; они его выслушали, они его поняли, но ничего предпринять не осмелились, и Густав снова пустился в путь и пришел в селение Селен, последнее у границы с Норвегией. И вот, в самый последний раз, он оглянулся на Далекарлию и окинул глазами ее еловые леса, льды и снега… Тут подоспели бежавшие на лыжах со скоростью пара, по льду и смерзшемуся снегу, два человека, изрядные лыжники, посланные жителями Моры на поиски Густава затем, чтобы призвать его вернуться и стать их вождем. Господу Богу было угодно, чтобы в то самое время, как Густав покинул Мору, туда пришел объявленный вне закона прославленный воин Ларс Улофссон; он говорил о кровавой бане и о том, что Кристьерн по всей стране понаставил виселиц, что скоро то же самое произойдет и в Далекарлии, что им не миновать податей и притеснений за верность роду Стуре, и они начали раскаиваться, что отпустили Густава; тут встал один старик и сказал, что всякий раз, как Густав держал здесь речь, веяло свежим северным ветром, это они помнили; ну а по старому здешнему поверью, всякое дело, начатое при северном ветре, будет ладиться, и все они поднялись, все как один; они готовы были отдать жизнь и добро за свою отчизну и за Густава Эрикссона Васу.

В Море его шумно приветствовали, после чего он двинулся, имея тысячу человек, к Большой медной горе и захватил горного фогта и других людей Кристьерна. К нему стекались объявленные вне закона, где бы он ни появился, к нему присоединялся народ; когда у бруннбекской переправы он встретился со своими противниками, войско его выросло до пятнадцати тысяч.

И стрел дальских в воздухе было поболе, чем сыпалось града из туч,

— поется в старинной песне. Дальские стрелы так и свистели над водами Далэльвен.

«Народ, который жрет кору и пьет одну воду; не одолеть и самому дьяволу», — сказал бывший там датский епископ по про званию Лысый Затылок и посоветовал своим землякам уходить подобру-поздорову; но далекарлийцы теснили их, все было усеяно телами, пронзенными насквозь стальною стрелой. Велики были потери датчан, далекарлийцы и по сю пору поют:

Бруннбек-река глубока, широка, Полчище ютов прияла река. Так датчанин был изгнан из Швеции.

А Густав со своими далекарлийцами направился дальше, в Упсалу; впереди его ждали битва при Брункеберге и победный въезд в Стокгольм, и там-то, как гласит народная песня, он смог сказать своим далекарлийцам:

Вы верою и правдой служили мне доселе, Свою вам благодарность я докажу на деле.

В Далекарлию, где, преследуемый врагами, блуждал и скитался Густав! В Далекарлию, где люди довольствуются малым и веселы, где старинные стальные стрелы и луки висят над печкою, где в разгар лета танцуют вкруг майского шеста! Поехали туда, художник с поэтом! что-то от них двоих есть в каждом из нас, иначе бы нам их не понять.

Повозка заложена, кучер ждет. Из Лександа мы поедем вдоль озера к Реттвику и Море. Кучер расскажет тебе о короле Густаве, здесь его знает любой ребенок; а если ты датчанин, и он это угадает, тогда он с дружескою улыбкой заговорит с тобой о старых, немирных временах и о том, как славно теперь! Мы знаем друг друга, и так друг на друга похожи! Датчанин приезжает в гости сюда на север, а швед едет на юг к датчанам; шведские воины отписали домой, что, как друзья, они вполне благополучны в стране у датчан; он расскажет вам, как отлично они понимали друг друга, как схожи их свычаи и обычаи, вера и образ мыслей. Ты узнаешь также, как обильно и хорошо в последние годы родится в Швеции хлеб, даже тут, в Далекарлии; а ведь сколько-то лет назад здесь были такие неурожаи, что крестьянин шел к пробсту и покупал у него пук соломы, — мелко нарубив, ее добавляли в хлеб из коры и ели.

— Нынче хорошие времена! — говорит он и, показав тебе свою черную, твердую сухую лепешку, надкусывает ее белыми крепкими зубами.

Солнце ясно озаряет темные, поросшие лесом горные кряжи и тихую озерную гладь. Близ Бергсенга с дороги открывается самый широкий вид на Сильян; отсюда виден медный шпиль церкви в Море, а за ним — двойной ряд синих гор. Путешественник обыкновенно доезжает до Бергсенга, не далее, здесь он поворачивает назад, ведь он повидал красивейшую местность в Далекарлии, однако же он не повидал Далекарлии во всем ее разнообразии. Под нами, совсем рядом, стоит реттвикская церковь, ослепительно белая, точно лебедь на зеленом мысу; туда мы и направимся, в приветливый дом, в пробстову усадьбу, к веселым и добродушным людям. Лес так благоухает, кругом дикие заросли красной смородины, кругом цветет, развернув свои красные лепестки, летний цветок: primula farinosa^{20}.

Раздается «Добро к нам пожаловать!», и нас проводят в большую садовую залу пробстовой усадьбы; здесь по-зимнему холодно, даром что середина лета, но вскоре она нагревается; в оба камина укладываются стоймя толстые поленья, огонь трещит и лижет своим длинным языком дымовую трубу. Собираются добрые соседи, пастор, доктор, живущие по соседству друзья, дымится чаша с пуншем, беседа становится оживленной, здоровой и свежей, как окружающая природа.

Покинув стол, мы совершаем прогулку вниз и заходим в церковь, где пестрые, писанные маслом картины освещает яркий солнечный свет. У входа в церковь стоит кружка для подаяний, прозванная Лазарем [167] , причудливая деревянная фигура, изображающая нищего. Появляются мужчины, женщины и дети; на кладбище провожают покойника, из почтения к умершему мужчины приподымают шляпу, таков здесь обычай, как и в католических странах.

167

…кружка для подаяний, прозванная Лазарем… — Лазарь, персонаж евангельской притчи (Евангелие от Луки, 16: 20) и фольклорных текстов, символ бедности, получающей от Бога награду в загробной жизни.

Мы бредем лесом, мимо пашенки.

— Я был тут в прошлом году, — рассказал нам один из наших провожатых. — Посреди поля шел человек, я думал, это пастор, и хотел было крикнуть «добрый день!», но вовремя разглядел, что это мишка, как мы его кличем. То был большущий медведь, он шел на задних лапах, в хорошем настроении, объедал овсяный сноп и тихонько урчал. Так я и не сказал «добрый день!», у меня были свои заботы, а у него — свои.

Мы выходим из лесу на широкую проезжую дорогу, если смотреть отсюда, реттвикская церковь, озеро и далекие горы являют собою очаровательную картину; мы возле нового водолечебного заведения; устроено оно удобно и хорошо, с уютными комнатами, читальней и ванными. Внутри можно лицезреть дальские мумии — живехоньких и цветущих свежестью краснощеких мужчин, спеленутых в одеяла, свободна лишь одна голова; это отдыхающие, которые только что приняли холодную ванну. Водолечебница около Реттвика совсем такая же, как и в Грефенберге в Силезии. В читальне на столе лежат книги и газеты; здесь ты снова находишь нити, связующие тебя с живым, беспокойным миром, через электромагнитный ток печатных слов тебе передается, что там делается и происходит, после чего ты вновь устремляешься на природу, на солнечный свет, и вдыхаешь березовый дух у открытого озера Сильян.

Еще одна прогулка, к пасторскому дому под высокими деревьями с видом на озеро. В маленьких комнатках до того уютно и красиво; с больших книжных полок сияют знакомые имена; вся новейшая литература Скандинавии дожидается здесь прихода зимы, чтобы распахнуть свой волшебный сад, когда за окном будут лежать лед и снег, и Далекарлия окажется словно бы отрезанной от Европы. Природа погрузится в свой зимний сон, родники же поэзии и знания кипят вечно.

Из Реттвика мы держим путь в Мору, где Густав Васа говорил перед прихожанами; мы держим путь к порфирному заводу, где вытачивают великолепные чаши; мы едем верхами по безлюдной, узкой лесной тропе к избам финнов. Одиноко и свято в Далекарлии, пестро и великолепно, чудеснее же всего — на озере Сильян.

Художник, возьми свой альбом и краски, отправляйся в Далекарлию, перед тобой откроются картина за картиною.

Приезжай сюда весенней порою, когда молодые парни отправляются на военные учения в лагерь, стань у дороги, невдалеке от воротищ, они идут толпою, предшествуемые музыкантом. На пригорке под плакучей березой стоят дети и старики и машут им на прощанье.

Зайди в «платяную клеть», большего богатства красок, чем здесь, не встретишь ни в одной из комнат красочного турецкого дома. Платяная клеть — это обычно стоящий особняком деревянный дом, где хранится несметное множество одежды, он поставлен на высоких сваях, чтобы туда не забрались крысы и прочие подобные твари. Под потолком и вдоль стен висят, натянутые на обручи, женские юбки и рубахи всевозможных цветов, в невероятном количестве, у каждого члена семьи нередко имеется по семнадцать-восемнадцать штук. Здесь висят передники и лифы, здесь висят мужское платье, жилеты и штаны; чулок и не перечесть, до того их много; полотняное белье, и с рукавами и без оных, занимает свое, особое, место. Башмаков на полу хоть пруд пруди, донельзя неуклюжих, чудных, горбатых и тупорылых, чтобы этак их смастерить — до такого надо было додуматься. На расписанной цветами полке выстроились в ряд книги псалмов; сама стена, там, где она видна, тоже расписана. Там, к примеру, парит пророк Илья на своей огненной колеснице, запряженной светозарными конями, которые вышли довольно-таки похожими на свиней; можно увидеть и Иакова, борющегося с Иеговой, на Иегове — фрак, кожаные штаны и высокие сапоги. Поверх окон запечатлены библейские изречения и имена; тюльпаны и розы цветут здесь так, как никогда не цветут в природе. Изобрази нам на картине платяную клеть в тот момент, когда молоденькие девушки пришли туда за своими нарядами, или же вешают их на место.

«Здесь нечего изображать!» — скажешь ты, пожалуй. Что ж, зато тут есть на что посмотреть, ты только приезжай.

Художник с поэтом, возьмитесь же за руки, отправляйтесь в Далекарлию, этот бедный край богат красотой и поэзией, и богаче всего — на озере Сильян.

Глава XX. Вера и знание (Проповедь на природе)

Истине никогда не оспорить Истину, знанию — не оспорить веру, мы, естественно, рассуждаем об истине и знании в их чистом виде; встретившись, они подкрепляют прекраснейший помысел человека: бессмертие. И однако же ты говоришь: мне было покойнее, мне было надежнее, когда я ребенком смыкал глаза у материнской груди и засыпал, не размышляя, облекаясь единственно в веру. Эта предосведомленность, это сопряжение разума со всем и вся, сцепление одного звена с другим, из века в век, подрывает мою опору, мое доверие к молитве, которая есть крылья к моему Богу! Ослабнут они, и я бессильно паду во прах, без утешения и надежды! Конечно же, я склоняюсь перед светом познания, великим и дивным, но мне кажется, что тут кроется человеческая гордыня — за желанием быть столь же мудрыми, как и Бог. «Вы будете таковыми!» [168] — сказал змей людям, соблазняя их вкусить от древа познания. Умом я вынужден признать истинность того, что изучает и доказывает астроном; я вижу удивительный, бесконечный Божественный разум во всем устроении мира, в малом и большом, в том, как, примыкая друг к другу, сцепляясь друг с другом, они образуют бесконечно гармоническое целое, — и я трепещу в моей величайшей нужде и скорби: что может изменить моя молитва там, где всё есть извечный закон?

168

«Вы будете таковыми!» — сказал змей людям. — Парафраз библейского текста (Книга Бытие, 3: 5).