В Швеции

Цветущая сирень склоняет над головой умершего свежие, душистые гроздья… со своим «кви-вить! кви-вить!» вновь пролетает ласточка… Пришли люди с гвоздями и молотком, на гроб с умершим, голова которого покоится на немой книге, опускают крышку. Сокрыто — забыто!

Глава XVII. Долина Сетер

Все было в порядке, повозка осмотрена, о добром кнуте и о том позаботились! Лучше бы два кнута, заметил хозяин скобяной лавки, что его продал, а у хозяина скобяной лавки был опыт, его-то порой и недостает путешественнику! Спереди лежал целый мешочек «мелочи», то есть медных монет низкого достоинства, чтобы уплачивать мостовой сбор, подавать нищим, оделять подпасков или всякого, кто будет отворять нам воротища, во множестве перекрывающие проселочную дорогу — да только открывать их пришлось нам самим! Дождь лил как из ведра; никому не хотелось выходить в этакую погоду. Камыши на болоте кивали и кланялись, у них шел пир на весь мир, их верхушки шумели:

— Мы пьем пяткою, пьем макушкою, пьем всем туловом, и однако твердо стоим на одной ноге, ура! Мы пьем на ты с плакучею ивой, с промокшими цветами на склоне, в чашечках у них вода выплескивается через край! Кувшинка, изящная, белая барышня, держится куда лучше! Ура, у нас пир! Ливень льет-поливает! Мы шумим и поем! Это наша собственная песня! Завтра ее подхватят лягушки и расквакаются: «новехонькая»!

И камыши раскачивались, а дождь лил как из ведра. Да уж, самая что ни на есть подходящая погода, чтобы ехать в прославленную долину Сетер [154] любоваться ее красотами. Тут у кнута оторвалась плеть; ее привязали раз и другой, она становилась все короче и короче, а под конец ни плети не стало, ни кнутовища, оно последовало за плетью или, вернее, уплыло. Дорога была вполне судоходною и давала исчерпывающее представление о том, как начался всемирный потоп. Одна кляча налегала что было сил, другая еле-еле тянула, валек возьми да и тресни. Спасибо тебе, судьба, за чудесную поездку! В складке кожаного фартука образовался глубокий пруд, откуда вода стекала мне на колени. Потом из повозки выскочил винт, потом рассучились веревочные постромки и надоело держаться нагруднику. О, прекрасный трактир в Сетере, я жажду добраться до тебя более, нежели чем попасть в прославленную долину! А лошади шагали все медленнее, дождь припускал все сильнее, и… до Сетера было еще далеко.

154

…в прославленную долину Сетер… — Долина в провинции Даларна.

О, терпение, тощий паук, безмятежно оплетающий своей паутиною ногу ждущего в приемной зале, затяни ею мои вежды и погрузи меня в дрему, тихую, как лошадиная поступь. Терпение… нет, его в повозке, направлявшейся в Сетер, не было. Однако до придорожного трактира рядом с прославленною долиной я все-таки под вечер добрался.

По двору были раскиданы в уютнейшем беспорядке навоз и земледельческие орудия, шесты и солома; там сидели куры, отмытые до того, что походили если не на призраки, то по меньшей мере на куриные чучела, а пресытившиеся влагой утки жались к мокрой стене. Принимавший лошадей работник был неприветлив, служанки еще неприветливее, проку от них оказалось мало; лестница была кривая, пол покатый и только что вымытый, и густо посыпан песком, воздух сырой и холодный; а через дорогу, чуть ли не в двадцати шагах отсюда, находилась прославленная долина, сад, созданный самою природой, прелесть которого состоит в лиственных деревьях и кустах, родниках и бурливых ручьях. Я же видел ложбину, из которой торчали верхушки деревьев, и все это затянул глухой пеленою дождь. Весь вечер просидел я, глядя, как туда обрушивается этот ливень из ливней, впору было подумать, что Венерн, Веттерн и еще одно-два озера в придачу хлещут с небес сквозь громадное решето. Я спросил еды и питья, но не получил ни того, ни друтого; по лестнице бегали вверх и вниз, на очаге что-то скворчало, служанки болтали, работники пили водку, появлялись приезжие, их размещали, подавали им жареное и пареное; прошло несколько часов, я учинил служанке нагоняй, на что она флегматично ответила:

— Господин сидит и знай себе пишет, где ж ему есть-то!

Вечер тянулся долго, «однако вечер минул», как говорится в «Первенце» [155] ; в трактире стихло; все приезжие, кроме меня, тронулись дальше, явно надеясь найти лучший ночлег в Хедеморе или же Бруннбеке [156] . Внизу, в грязной распивочной, видной мне в полуоткрытую дверь, сидели несколько работников и играли в засаленные карты, под столом, тараща красные глазищи, лежала большая собака, в кухне было пусто, в горницах ни души, пол мокрый, окна сотрясал ветер, лил дождь…

155

«Первенец» — комедия Андерсена, изданная анонимно в 1850 г.

156

Хедемора, Бруннбек — города в провинции Даларна.

— А ну-ка в постель! — сказал я себе.

Я проспал часа два, не больше, и проснулся от вопля, донесшегося с дороги. Я подскочил, было сумеречно, темнее в это время года ночь не бывает! Часы показывали за полночь. Я услышал, как кто-то с силой толкнулся в ворота, закричал басом, после чего принялся колошматить по доскам ворот. Кто к нам ломится: выпивший или умалишенный? Тут ворота отперли; последовал краткий обмен словами; я услыхал, как с перепугу истошно заголосила баба; поднялась кутерьма; по двору забегали, стуча деревянными башмаками: ревела скотина, сюда же примешивались грубые мужские голоса; я уже спустил ноги с постели. Бежать или остаться? Что делать? Я выглянул из окна: внизу на дороге ничего не было видно, дождь все еще шел. Вдруг по лестнице затопали тяжелые шаги, кто-то отворил дверь в смежную с моей комнату — и замер! я прислушался, дверь моя была заложена большим железным крюком. В комнату вошли, протопали по полу, подергали мою дверь, потом ударили в нее ногой… а дождь не переставая хлестал по стеклам, и ветер сотрясал оконные рамы.

— Есть здесь приезжие? — крикнул чей-то голос. — В доме пожар!

Тут я оделся, выскочил за дверь и — на лестницу; дыма я не заметил, но, очутившись во дворе, — а двор был весь из дерева, обширный и длинный, — увидел и пламя и дым. Огонь перекинулся из хлебной печи, за которой никто не присматривал, случайный проезжий, увидя это, завопил, забарабанил в ворота и… заголосили женщины, заревела скотина, стоило пламени высунуть нм свой красный язык.

Тут приспела пожарная труба, и огонь потушили; уже рассвело; я стоял на дороге, едва ли не в ста шагах от прославленной долины. Я вполне мог забежать в нее, что я и сделал, а дождь поливал, вода струилась и журчала, кругом был сплошной родник. Под ударами ливня деревья вывернули наизнанку листья, они приговаривали, как давеча камыши:

— Мы пьем макушкою, пьем пяткою, пьем всем туловом, и однако твердо стоим на одной ноге, ура! Ливень льет-поливает, мы шумим и поем, это наша собственная песня, новехонькая!

То же самое пели вчера камыши, так что это было старо. Я глядел… и глядел… и могу сказать о долине Сетер только одно: она вымылась!

Глава XVIII. Иванов день в Лександе

На другом берегу Дальэльвен, через которую уже в третий или четвертый раз пролегал наш путь, расположился Лександ. Построенная около церкви живописная колокольня с красными бревенчатыми стенами подымалась над высокими деревьями на глинистом склоне; старые ивы красиво склонялись над бурным потоком. Наплавной мост под нами покачивался, он даже немножко погрузился, и о ноги лошадей плескалась вода, но такова уж природа этих мостов; железные цепи, его державшие, визжали и громыхали, доски скрипели и хлюпали, вода булькала, журчала и бурлила… Но вот мы перебрались на ту сторону, где дорога в город шла на гору; чуть выше стоял прошлогодний майский шест с увядшими цветами; немало рук, сплетавших эти венки, верно, увядают ныне в могиле.

Нежели чем ехать прямою дорогой в город, приятнее подняться по склону и идти вдоль реки; тропа между лугом и лиственными деревьями приводит к пасторовой усадьбе. Там я и провел вечер, в приветливой семье пастора; хозяин дома недавно умер, все ходили в трауре. В молоденькой дочери было нечто, я и сам не знаю, в чем это выражалось, но мне невольно подумалось о нежном цветке льна, который слишком нежен для северного короткого лета. Они говорили о завтрашнем Ивановом дне и о зимней поре в этих краях, когда на реке держатся лебеди, числом нередко более тридцати, они испускают странные, печальные звуки; всегда прилетают парами, по двое, и так же точно улетают; если один умирает, другой остается, даже после того, как все остальные давно уже снялись с места, и ждет, и сетует, и улетает в конце концов один-одинехонек.

Когда я в тот вечер покинул пасторову усадьбу, загорелся молодой месяц, был водружен майский шест. По озеру Сильян в реку приплыл маленький пароходик «Принц Август» с лодками на буксире; на берег сошел музыкант, он задудел, сзывая на танец под высоким, украшенном венками майским шестом, и вокруг него закружился резвый хоровод, да так весело, словно вся жизнь и есть чудесная летняя ночь.

Наутро насту пил Иванов день, это было воскресенье, 24 июня, чудесный, солнечный день. Самое живописное зрелище на этом празднике — люди из разных приходов, что приплывают по озеру Сильян в больших лодках и гурьбами высаживаются на берег.

Мы отправились к причалу Баркедален и, еще не выехав из города, повстречали целые толпы народу, которые шли оттуда, а также спускались с гор. Под самим Лександом по обеим сторонам дороги тянутся в ряд низкие деревянные лавки, куда свет проникает лишь через дверь, они образуют целую улицу и служат стойлами для лошадей, а еще, как, например, в это утро, для того, чтобы сюда можно было зайти оправить наряд. Чуть ли не все лавки были заняты деревенскими бабами, которые распускали и затягивали свои одеяния, дабы они ложились надлежащими складками, при этом они то и дело высовывались из низенькой двери, желая посмотреть на идущих мимо. Богомольцы все прибывали: мужчины, женщины и дети, стар и млад, даже грудные младенцы, ибо на Иванов день никто не остается дома за ними присматривать, и потому их берут с собой; всем положено идти в церковь.

Что за режущее глаз великолепие красок! Навстречу нам полыхают алые, как огонь, и зеленые, как трава, передники. Женский наряд, помимо этого, составляют черная юбка, красный лиф и белые рукава. В руках у всех — книга псалмов, завернутая в сложенный шелковый носовой платок, маленькие девочки — целиком в желтом и в красных передниках, а самые крохотные — с ног до головы в одежде имбирно-желтого цвета. На мужчинах было черное платье, вроде нашего пальто, вышитое красной шерстью; с большой черной шляпы свешивалась красная тесьма с кисточкой; темные штаны и синие чулки с красными кожаными подвязками; короче говоря, то было богатство кричащих красок, и притом ясным утром на лесной дороге! А дорога круто спускалась к озеру, что синело и блестело на солнце. Двенадцать не то четырнадцать длинных лодок, по форме напоминавших гондолы, были уже вытащены на плоский берег, который усеян здесь большими камнями; камни эти служили сходнями; лодки причаливали к ним, и люди пособляли друг дружке вылезти и перебраться на берег. Там уже стояло под тысячу человек, а вдали виднелось еще десять-двенадцать плывущих по озеру лодок, гребли и мужчины и женщины, в шестнадцать весел, в двадцать, даже в двадцать четыре, и каждая лодка была украшена зелеными ветками. Зелень и пестрые одеяния придавали всему нечто столь праздничное, столь феерическое, трудно было поверить, что мы на севере. Лодки приближались, все они были битком набиты; однако же люди тихо, без шума и разговоров, высаживались и взбирались по лесистому склону вверх; лодки вытаскивались на песок; все это так и просилось на картину, особенно дорога в гору, по которой между деревьями и кустами двигалась вся толпа; самыми примечательными тут были двое оборванных ребятишек, с ног до головы одетых в огненно-желтое, у каждого за плечами кожаный узелок; они были из беднейшего прихода в Далекарлии; шел там и хромой мужчина со своею слепой женою, мне припомнился из детства стишок в букваре: