В Швеции

Ты трепещешь, ибо ты зришь всемогущество, кое являет себя во всеобъемлющей любви, той сущности, где, по определению человека, разум и сердце слиты воедино; ты трепещешь, ибо ты знаешь, что Он избрал тебя и предназначил к бессмертию.

Я знаю это из веры, из священных, вечных слов Библии. Знание камнем придавливает мою могилу, а моя вера есть то, что его взрывает.

Это не так! Самый махонький цветочек проповедует со своего зеленого стебля, именем знания: бессмертие, — услышь его! также и прекрасное приводит доказательство бессмертию, и, обнадеженный верою и знанием, бессмертный не будет трепетать в своей величайшей нужде, крылья молитвы не ослабеют, ты уверуешь в вечные законы любви так же, как ты веруешь в законы разума.

Когда ребенок рвет в поле цветы и приносит нам целый пук, где иной цветок смотрит вверх, иной — вниз, где все они перемешаны, в каждом из них мы зрим красоту, эту гармонию красок и форм, которая столь приятна для наших глаз. Инстинктивно мы принимаемся все упорядочивать, и каждый отдельный цветок сливается с прочими в единство красоты, и мы глядим уже не на него, а на весь букет. Восприятие гармонии красоты у нас врожденное, на то у нас есть зрение и слух, эти два моста между нашей душой и окружающим сотворенным миром. Все чувства наши, все существо наше пронизаны Божественным, стремлением к гармонии, что обнаруживается во всем сотворенном, даже в пульсации воздуха, которая передается звуковыми фигурами.

В Библии есть выражение: «Бог в духе и истине» [169] , — вот где мы могли бы найти наиболее подходящее определение для того ощущения, кое мы называем чувством прекрасного; ибо что же это, как не «дух и истина», сие откровение Божие; так же, как собственная душа наша светится в глазах и в чудесном движении губ, так светится, в сотворенном мире, образ Бога «в духе и истине». Там гармония-красота во всем, от махонького листка и цветка до большого, пышного букета, от нашей земли до бесчисленных планет в небесном пространстве; насколько хватает глаз и насколько продвинулось знание, все — малое и большое — есть красота гармонии.

169

«Бог в духе и истине». — Цитата из Евангелия от Иоанна (4: 23).

Но стоит нам обратить взгляд на человека, для которого у нас есть высочайшее, наисвященнейшее определение: «создан по образу Божию», человека, который в состоянии осознать и воспринять всё творение Божие, и гармония в сотворенном мире, похоже, нарушается. При рождении все мы равны! Как творения нас равняет то, что мы «не вправе ничего требовать». Сколь неодинаково Господь наделяет нас способностями! Иным дано бесконечно много, другим — ничтожно мало; дом и условия Господь предназначает нам с рождения, и сколь многим из нас не уготованы ли тяжелейшие испытания; нас туда ставят, нас туда помещают; сколь многие могли бы по праву сказать: «лучше бы я никогда не родился!»

Человеческая жизнь, самое высокое здесь, на земле, не подпала, следственно, законам красоты гармонии! Это немыслимо, это несправедливо, а потому не может иметь места.

Дисгармония жизни заключается в том, что мы видим лишь малую часть нашего существования, а именно — земную; должно быть продолжение жизни, бессмертие.

Это проповедуешь нам ты, махонький цветочек, как и все сотворенное в красоте и гармонии. Если бы наше существование окончилось смертью здесь, на земле, то совершеннейший Бог был бы несовершенным, Бог не был бы справедливость и любовь, как это удостоверяет всё в природе и Откровении. А если нам укажут на все человечество, как на ту сферу, где явит себя гармония, то тогда все наши усилия и труды сведутся к жизнедеятельности коралловых полипов; человечество станет тогда лишь памятником величию Творца, Он явит тогда лишь свое великолепие, но не свою величайшую любовь. Всеобъемлющая любовь не есть себялюбие!.. Мы обладаем бессмертием!

Исполненные сознания своего бессмертия, мы возносимся к Богу, в твердой уверенности, что все, что с нами ни случается, — к нашему благу! Наш земной взгляд способен проникнуть в небесное пространство до известной границы, наш духовный взор также простирается не далее известных пределов, но по ту сторону должны царить те же законы всеобъемлющей любви, что и здесь. Вечное рассудочное знание наперед не может страшить нас; мы, люди, могли бы и сами по себе это уразуметь. Нам прекрасно известно, как и что будет развиваться в разные времена года, нам известно время цветения и плодоношения, какие выведутся и приживутся сорта, время созревания, и когда забушуют бури, и когда наступит период дождей. Бог должен, причем в неизмеримо высшей степени, обладать такими же познаниями о своем творении: планетах вселенной, как наша земля, и роде человеческом, ее населяющем; он должен знать (и тысячелетия здесь для него все равно, что для нас день): тогда-то будет иметь место такое-то и такое-то развитие, и цветение рода человеческого, тогда-то забушуют бури страстей, сопровождающие это развитие, во время оных разовьются характеры, личность сделается мощным ведущим колесом, каждый будет — прирожденный человек Божий. История нам это показывает, звено цепляется за звено, в мире духа, равно как и в материальном творении; око мудрости, око Отца объемлет всё! — ну а разве у нас недостанет мочи, в сердечной горести здесь, на земле, молить с упованием этого Отца, молить, как молился Спаситель: пронеси чашу сию мимо меня, впрочем не моя воля, но твоя да будет! [170] — нам не забыть этих последних слов! Исполнится наша молитва, она будет нам во благо, а нет, поступим, как ребенок, что приходит в горе к своему земному отцу, но не добивается у него исполнения своего желания, зато утешается ласковыми словами и любовными доводами рассудка, отчего горе тихо выплакивается, и детская боль унимается. По молитве нам будет даровано и это! На глаза навернутся слезы, а в сердце поселится упование! Да и кто изведал все пути души человеческой настолько, чтобы осмелиться отрицать, что молитва есть крылья, возносящие нас в ту сферу влияния, откуда Бог протянет нам оливковую ветвь помощи и милосердия.

170

«…пронеси чашу сию мимо меня, впрочем не моя воля, но твоя да будет»… — Слегка измененная библейская цитата (Евангелие от Луки, 22:42).

Именно тогда, когда мы бредем с открытыми глазами дорогой знания, мы зрим великолепие возвещения. Мудрость рода человеческого — всего лишь одна пядь на высоком столпе откровения, несущем Бога, но короткий этот отрезок будет расти сквозь века, в вере и с верою. Знание — как химическая проба, которая показывает, что золото — настоящее.

Глава XXI. В лесу

Река уже далеко внизу, мы оставили позади пашни и только что въехали в лес, где останавливаемся возле трактирчика, дверь и окна которого украшены в честь Иванова дня зелеными ветками. Вся кухня убрана березой и цветущими рябиновыми ветвями; под потолком висят на длинных шестах сухие хлебы, манна [171] лесной пустыни парит прямо над головой у старухи, что стоит начищает до блеска свой медный котел. Питейная половина, где сидят и бражничают крестьяне, тоже разубрана зеленью. Красное лето повсюду ставит свой листвяный шатер, самый же большой — именно в лесу; он раскинулся на мили и мили, и миля же за милею ведет туда наша дорога, на которой не увидишь ни единого дома, а навстречу не попадаются ни конные, ни пешие. Поехали! Кучер запрягает свежих лошадей, поехали с нами в большую лесную пустыню, путь ровный, торный, воздух по-летнему тепел, пахнет березою и линнеей. Дорога ведет то в гору, то под гору, то и дело петляет и оттого разнообразится, но все время идет лесом, густым, дремучим лесом; мы проезжаем мимо озерков, таких глубоких и тихих, словно за своею темной стеклянной гладью они упрятали ночь и сон. А теперь мы возле лесной равнины, где кругом стоят одни только пни, обуглившиеся над корнем; этот черный, выжженный и пустынный участок дороги длинен, сюда не залетает ни одна птица. Но вот нас вновь приветствуют высокие плакучие березы; играючи, перебегает дорогу белка и вспрыгивает на дерево; взгляд наш шарит по лесистому горному склону, который уходит далеко ввысь, но никакого жилья пока не заметно, нигде не подымается голубоватый дым, выдающий присутствие людей. Пригревает солнце, над лошадьми вьются мухи, садятся на них, опять взлетают и вьются, для того чтобы заново передохнуть и посидеть спокойно, и тогда они, верно, думают: «продвижения вперед сейчас нету, все стоит на месте, мы же сидим спокойно!», они думают так же, как и многие люди, забывая, что кони времени безостановочно мчат нас вперед! До чего здесь одиноко! благостно-одиноко! Здесь ты чудеснейшим образом наедине с Богом и самим собой! Подобно тому, как солнечный свет изливается на землю и на эти необозримые, пустынные леса, дух Божий изливается на человека и в человека. Идеи и мысли зарождаются из глубин души, беспредельных, неисчерпаемых, как и он, — так магнит придает свою силу железу, сам ничего от этого не теряя. Здесь, среди лесной природы, на длинной безлюдной дороге, как раз и начинается оживленное движение мыслей по большаку, пролегающему через нашу голову. Мимо тянутся удивительные, богатые караваны из поэтических произведений, из отчего дома воспоминаний, и новые, рожденные сиюминутным окружением. Благочинно движутся детские процессии с развевающимися знаменами и радостными песнями; танцуя, проходят менады, охочие до крови неистовые вакханки. Здесь, в лесу, горячо припекает солнце, как будто сюда, в северную лесную глушь, забралось южное лето, приискало себе лесную долину, улеглось на жарких солнечных лучах и спит; поэтому такая и тишина, как ночью, не слышно ни одной птицы, не шелохнется ни одна ветка? О чем грезит южное лето на севере средь елей и душистых берез? В сочинениях древних, произросших на классической почве юга, упоминаются легенды о могущественных феях, которые в лебедином оперенье летали на север, в страну гипербореев [172] , лежавшую «за северным ветром», там в тихих глубоких озерах купались они и возвращали себе молодость. В лесу мы возле этих озер, мы видим, как над нами стаей пролетают лебеди, как они плавают в бурных реках и покойных водах. Лес простирается к западу и к северу, он становится все выше, все гуще; торные дороги кончаются, дальше проехать можно только верхом, по глухой тропе, ведущей к границе. — Здесь на память приходит предание о «чумном времени» ^{21} [173] , когда из страны в страну ходила Черная смерть и превращала возделанные поля и селения, целые приходы в пустоши и леса. Заброшенные и позабытые, обросшие мохом, травой и кустарником, стояли в лесной чаще церкви, о них уже и знать-то никто не знал, пока столетия спустя сюда не забрел охотник, пущенная им стрела отскочила от позеленелой стены, он отодвинул мох — и обнаружил церковь. Дровосек рубил дерево и задел топором по заросшей стене, и та подалась от удара; упали сосновые доски, и была найдена церковь «чумного времени», солнце, хлынув в дверь и проем окна, вновь заиграло на медной люстре и алтаре, где все еще стоял потир. Прилетела кукушка, села и закуковала: жить тебе многие, многие лета.

171

Манна — чудесная похожая на крупу пища, которая, согласно ветхозаветному преданию, падала с неба в виде дождя, пока «сыны Израилевы» странствовали по пустыне на пути в «обетованную землю» (Книга Исход, 16).

172

Гипербореи — согласно древнегреческим поверьям, легендарный народ, живущий по ту сторону северного ветра (Борея) на Крайнем Севере, пребывающий в вечном веселье и блаженстве.

173

…о «чумном времени»… — Имеется в виду эпидемия чумы, разразившаяся в Европе в 1350 г.

Лесная глушь, вот такие картины развертываешь ты здесь перед воображением. Лесная глушь, через твои сводчатые залы нынче, летней порою, тянутся люди со скотом и домашним скарбом; дети и старики направляются к уединенному пастбищу, где живет эхо, где расцветает, как дикий горный цветок, народная песня.

Пленительно поют они:

«Звень!» — сказал бубенец, Гоним в горы овец; Там дятел постукивает, Кукушка покукивает, Там растет черемша, Там жизнь хороша, Там ветру привольно дуть, Туда мы и держим путь!^{22}

Ты погляди на это шествие! попробуй нарисуй его. Широкая телега, доверху груженная сундуками и бочками, стульями и горшками; блестящий медный котел и оловянное блюдо так и сияют на солнце. На самом верху воза сидит старая бабушка, придерживая свою прялку, которая венчает всю эту пирамиду Отец правит лошадью, мать несет на спине меньшенького в мешке из шкуры; шествие подвигается шаг за шагом; скот погоняют дети-подростки, одной из коров они воткнули между рогами зеленую ветвь, но она, похоже, этим украшением не возгордилась, она идет такой же тихой поступью, что и другие, и отмахивается хвостом от назойливых мух. Если ночь на уединенном пастбище будет холодная, дров здесь достаточно; дерево валится само собой, валится от старости и лежит себе и гниет. Только хорошенько приглядывай за костром, не то в лесную пустыню пожалует дух огня; он является из незатушенного костра, он является из громовой тучи, верхом на синей молнии, что поджигает покрывающий землю плотный сухой мох; деревья и кусты занимаются, огонь перекидывается с дерева на дерево, это как огненная метель, пламя взлетает на кроны, треск и шум такой, будто разгулялось море. Птицы взмывают тучами и, задохнувшись в дыму; падают наземь; звери спасаются бегством, либо сгорают, охваченные огнем. Послушай их крики! Волчий и медвежий рев, узнаешь его? Лишь затишье, дождливые дни и сами лесные равнины способны поставить предел огненному морю; и чернеет после обугленными стволами и пнями лесная гарь, как мы уже это видели здесь, в лесу, у широкой главной дороги. Ее мы и держимся, но она становится хуже и хуже, а под конец пропадает вовсе, ее только сейчас прокладывают; там, где мы проезжаем, лежат огромные, наполовину вывороченные камни, путь нам перегораживают большие рухнувшие деревья; нам приходится вылезти из повозки; лошадей отпрягают, крестьяне помогают перетаскивать повозку через канавы и толкать вперед по неторной тропе. Солнце больше не светит, падают редкие капли, а вскоре дождь уже сплошной… но как при этом благоухает береза! Неподалеку поставлены хижины из неплотно пригнанных древесных стволов и свежих, зеленых веток, в каждой вовсю пылает костер; смотри, как сквозь зеленую листвяную крышу пробивается, киясь. синий дым, там, внутри, кузнечат, куют крестьяне; и между делом поют:

Ох, болезный ты мой, Что ж ты в лес зашел густой! Башмаков-то нету, Ну да нынче лето.

Там трапезничают, тут закладывают мину, чтобы взорвать скалу… а дождь все путце и пуще, и все роскошнее благоухают ель и береза.

В лесу чудесно!

Глава XXII. Настроения

1.

(Минор)

Спи сладким сном, Как если б смерть тебя в ларец убрала свой, Цветок воспоминанья дорогой! В. миру расцветший, ты отныне — мой. И я пою тебе, и слез сдержать невмочь. А ночь безмолвствует, пленительная ночь… Все умерло!.. Все умерло кругом!

2.

(Мажор)

Под буковой сенью, где смолка цветет, Где путника манит опушка, Где аист на кроне гнездо себе вьет И празднует лето кукушка, У ясного моря, в родимом краю Вырой могилу мою! Пусть будет у моря, в чудесном краю, И, буковой сенью хранима, Приют даст шиповнику и соловью, И детям, что бегают мимо. У ясного моря, в родимом краю Вырой могилу мою!

Глава XXIII. Фалун

Мы выехали наконец из лесу и увидели впереди город, окутанный густым дымом, таковыми предстают многие английские фабричные города, но здесь дым был зеленоватым, то был город Фалун. Дорога вела вниз между большими холмами, образовавшимися из шлака, который выгребли из плавильных печей и который напоминает собою потухшую, застывшую лаву; не видно было ни единого ростка, ни одна травинка не пробивалась на обочине, не пролетела ни одна птица, воздух, как и среди кратеров Сольфатары [174] , был пропитан резким запахом серы. Медная крыша церкви отливала зеленью; открылись длинные, прямые улицы, объятые тишиной, словно в этих темных деревянных домах залегли зараза и хворь, а жители боялись выйти наружу, но зараза и хворь пристают здесь к единицам. Когда на шведской стороне свирепствовала чума, богатые и власть имущие искали прибежища именно здесь, в Фалуне, где насыщенный серой воздух был единственно здоровым. Охряно-желтый поток бежит ручьем меж домами, кои приобрели особый оттенок от дыма, подымающегося из рудников и плавильных печей, медный дым проник даже в церковь: стройные церковные колонны от него потемнели. Когда мы приехали, неожиданно разразилась гроза; но это громыханье и молнии как нельзя лучше подходят к городу Фалуну, который расположился будто на краю кратера.

174

Сольфатара — вулкан близ Неаполя.