В Швеции

Мы пошли по дороге, там стоял дом, выбеленный и приветливый, полная противоположность трактиру. Дверь была открыта; внутри сидела молодая мать и плакала над своим мертвым ребенком; рядом стоял совсем маленький мальчик, малыш поднял на мать умные, вопрошающие глаза, потом раскрыл ладошки, в которых прятал пойманную им маленькую бабочку [186] ; и бабочка порхнула над мертвым тельцем; мать на нее посмотрела и улыбнулась, она наверное уловила поэзию случайности.

186

Бабочка — здесь символ бессмертной души.

И были запряжены лошади, и покатила, увозя нас, повозка, и одна за другою развертывались картины, в лесу, на дороге, а заодно и в воображении, картины, коим несть числа!

Глава XXVIII. У пропасти

Ты знаком с Дурнотою? Молись, чтобы она не напала на тебя, эта могущественная Лорелея [187] высот, злая колдунья из страны сильфид [188] !

Она подхватывает свою жертву и, кружа, утягивает ее в пропасть. Она сидит на узкой горной тропинке, над крутым обрывом, где нет ни дерева, ни лозы, где путник должен жаться к горной стене и спокойно смотреть вперед. Она стоит на шпиле церкви и кивает кровельщику; сидящему в своей зыбкой люльке; она прокрадывается в ярко освещенную залу, к взволнованному, одиноко стоящему посреди блестящего, навощенного паркета гостю, и пол ускользает у него из-под ног, и раздаются стены. Палец ее касается одного-единственного волоса на голове нашей, и воздух словно бы отодвинулся в сторону, и мы оказались в безвоздушном пространстве. Такой мы ее знаем.

187

Лорелея — героиня старинных немецких легенд, появлявшаяся в сумерках на высокой скале на берету Рейна. Она очаровывала своим пением проплывавших мимо, обрекая их на гибель: суда ее жертв разбивались о подводные камни.

188

Сильфиды — фольклорные персонажи, девы воздуха.

Последний раз мы повстречались с нею у огромной пропасти в Даннеморе [189] , куда мы приехали по широкой, ровной, великолепной дороге, тянувшейся через свежий лес. Она сидела на самом краю горной стены. Тонкими, как шило, ногами она упиралась в бадью, подвешенную на железных цепях к грузным балкам высоченного моста возле пропасти. Путешественник занес над провалом ногу, поставил ее в бадью, где его принял под руку и поддержал один из рабочих, и загремели цепи, заворочались вороты, бадья начала медленно и плавно опускаться, он же чувствовал скорое движение, чувствовал всеми своими фибрами. Она обдавала ему затылок и спину своим ледяным дыханьем, да и сам воздух становился все холоднее, отвесная скала словно бы вырастала над его головою, уходя все выше и выше. Бадья качнулась, он почувствовал, что проваливается, как во сне, узнал этот толчок в сердце… однако движение продолжалось… обратно вверх или вниз? По ощущению этого было не различить. Бадья коснулась земли, а вернее, снега, грязного и истоптанного, вечного снега, до которого не достигает ни единый солнечный луч, который не растопить стоящей наверху летней жаре. Из темного зева пещеры послышался грохот, наружу повалил густой пар. Путешественник вступил в одну из черных пещер, казалось, своды над ним трещали, — и горел огонь, гремели взрывы, сверху сочилась влага, раздавались удары молота, — и вот он снова залез в бадью, и та начала подыматься. Он сидел, закрывши глаза, но Дурнота дышала ему на голову и на грудь; мысленным взором измерил он разверстую пропасть, — жуть да и только!

189

Даннемора — город, расположенный в пятидесяти километрах к северу от Упсалы.

— Жуть! — подвердил бравый, почтенной наружности незнакомец, которого мы встретили у большой даннеморской пропасти. Он был из Сконе, то есть с той же самой улицы, что и зеландец, если называть улицей наш пролив.

— Хоть бы я уже побывал там внизу! — сказал он, показывая на пропасть. — На самом низу — и снова поднялся наверх! Приятного тут' ничего нету!

— Ну тогда не спускайтесь! — сказал я. — Зачем вам это?

— Раз уж я здесь, значит, надо! — ответил он. — Вот чем плохи путешествия — полагается видеть все; иначе нельзя! Ведь это же стыд, если вернешься домой, не повидав всего, о чем тебя станут расспрашивать!

— Не хочется вам, и не надо! Осматривайте в путешествии то, что доставляет вам удовольствие!.. Если вы сейчас шагнете два шага вперед и вам действительно станет дурно, то вы уже прочувствовали спуск. Я придержу вас — и опишу вам все остальное!

Что я и сделал, и на лбу у него выступил пот.

— Все верно! — сказал он. — Я это явственно чувствую!

Я описал грязно-серый слой снега, который не способно растопить солнечное тепло, царящий внизу холод, и пещеры, и огонь, и рабочих и т. д. и т. п.

— Да, вот как надо об этом рассказывать! — отозвался он. — Вы-то можете, потому что вы это видели!

— Не больше, чем вы! — сказал я. — Я приблизился к пропасти, увидел ее глубину, снег на дне, дым, который валил из пещер, но когда дошло до того, чтоб шагнуть в бадью, — увольте! Дурнота пощекотала меня своей длинной, как шило, ногой, и я остался на месте. Я прочувствовал спуск позвоночником и подошвами, не хуже другого. Спуск — самое пикантное. В Гарце я побывал в недрах Раммельсберга [190] , под Халляйном [191] прокатился в глубь горы, с вершины до солеварни, бродил по катакомбам Рима и Матьты. Что видишь в глубоких проходах? Мрак! Что чувствуешь? Холод и тяжесть, тоску по свету и воздуху! — это самое лучшее, и все это у нас сейчас есть!

190

Раммельсберг — город в Гарце.

191

Халляйн — город в Зальцбурге.

— Однако же это престранно! — сказав незнакомец и достал свой «Справочник путешествующих по Швеции», из коего прочел: «Железные рудники Даннеморы — самые старые, большие и богатые в Швеции, лучшие в Европе; имеется семьдесят девять шахт, работает лишь семнадцать; глубина машинизированного рудника — девяносто три сажени!»

В это время снизу послышались колокола; это было знаком, что рабочий день на сегодня закончен; вечерняя заря еще освещала здесь наверху верхушки деревьев, но внизу, в глубокой, далеко протянувшейся пропасти, были сумерки, оттуда, из черных пещер повысыпали рабочие; они выглядели как мухи, крошечные, они принялись карабкаться по длинным лестницам, которые висели ярусами вдоль отвесной скалы; они взбирались все выше и выше, наверх, наверх, и становились все больше. По балкам лесов завизжали железные цепи, и в воздух начала подыматься бадья; трое не то четверо молодых парней в деревянных башмаках стояли на краю бадьи и весело балагурили, и, толкаясь ногой о скалу, от нее откачивались; а сумерки внизу все сгущались, пропасть как будто бы сделалась еще глубже.

— Жуть да и только! — сказал человек из Сконе. — Надо все ж таки было туда спуститься! Хотя бы для того, чтоб поклясться, что я там был! Вы-то, конечно, там побывали! — снова сказал он мне.

— Думайте, что хотите! — ответил я, и то же самое я говорю читателю.

Глава XXIX. Свиньи

Любезный Чарльз Диккенс поведал нам о свинье [192] , и с тех пор у нас подымается настроение уже от одного ее хрюканья. Святой Антоний [193] простер на нее свой ореол, ну а вспоминая про «блудного сына», переносишься в свиной хлев [194] , и как раз перед таковым и остановилась там, в Швеции, наша повозка. У проселочной дороги, рядом со своим домом, крестьянин поставил свиной хлев, да такой, каких вряд ли сыщешь на белом свете, то была старая парадная карета; из нее вынули сиденья, сняли колеса, почему она и стояла прямо на пузе, и водворили туда четырех свиней; были ли они первыми ее насельниками, судить трудно, но что карета была рождена для выездов, об этом свидетельствовало все, вплоть до сафьянных лоскутьев, свисавших с потолка и подтверждавших, что она знавала лучшие дни. Каждое мое слово — святая правда.

192

…Чарльз Диккенс поведал нам о свинье… — Имеется в виду полное юмора описание свиней на улицах Нью-Йорка в путевых очерках Ч. Диккенса «Американские заметки» (1842).

193

Святой Антоний — один из самых почитаемых христианских святых, считается покровителем домашних животных.

194

…вспоминая про «блудного сына», переносишься в свиной хлев… — намек на то, что библейский «блудный сын» был вынужден наняться пасти свиней, так как растратил имущество, выделенное ему отцом. (Евангелие от Луки, 15: 15).

— Хрю! — раздавалось изнутри, а карета сетовала и скрипела, ведь ей напоследок приходилось несладко.

— Прощай, Прекрасное! — вздохнула она, сказала она, или могла бы сказать.

* * *

Мы опять приехали сюда осенью, карета стояла на месте, но свиней там не было, они хозяйничали в лесу. Царило ненастье, ветер оборвал на деревьях все листья и не давал им ни покоя, ни роздыху. Улетели перелетные птицы.

— Прощай, Прекрасное! — сказала карета, и в природе пронесся точно такой же вздох, и сердце человеческое отозвалось:

— Прощай, Прекрасное! Чудесный зеленый лес, теплый солнечный свет и птичье пенье, прощайте! Прощайте!

Так сказало оно, и заскрипели стволы высоких деревьев, и послышался вздох, тяжкий-претяжкий, вздох из самого сердца дикого розового куста, а тот, кто сидел там, был королем роз; да ты его знаешь! он — не более чем борода, чудеснейшая красно-зеленая борода; узнать его легче легкого. Пойди к изгородям из дикой розы, и осенью, когда все цветы уже отцвели и остались только красные шиповины, среди них нередко можно увидеть большой моховидный цветок, это король роз; из макушки у него растет маленький зеленый листик, это его перо, на розовом кусту он единственный в своем роде мужчина, вот он-то и вздыхал.

— Прощай! Прощай!.. Прощай, Прекрасное! Розы отцвели, с деревьев опадают листья! Здесь сиро, здесь сыро! Птицы, что пели, смолкли, свиньи пошли по желуди, свиньи хозяйничают в лесу!

Ночи были холодные, дни были серые, а ворону хоть бы что, он сидел на ветке и распевал: «каррашо, каррашо!» Ворон с вороною сидели высоко; у них было многочисленное семейство, и все там говорили: «каррашо, каррашо!», а ведь большинство всегда право.

Под высокими деревьями, в ложбине, где проходила дорога, была великая грязь, здесь возлежало стадо свиней, больших и маленьких, они находили это место просто бесподобным; «oui! oui!»^{26} — говорили они; больше они по-французски ничего не умели, но ведь и это уже кое-что. Они были до того умные и до того жирные!