В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
– Товарищи из военной контрразведки...
– объясняет Петя, удивленный "энергией" вопроса.
– Кто именно?
– давит брюнет.
Его интерес настолько очевиден, что Николай Карлович поднимает бровь. Делает он это красиво, можно сказать, аристократично, но участникам разговора сейчас не до эстетических изысков.
– Луков и Готтлиб, - блондин и сам, видимо, недоумевает: что же могло так зацепить брюнета в этом пусть важном, но все же рядовом деле?
– Взяли?
– подается вперед брюнет.
– Информатора-то?
– нарочито тянет нервы Петя.
– Нет, семафор!
– обрезает брюнет, глаза его становятся прозрачными и холодными как тонкий речной
– Не взяли, - сдает назад Петя.
– Ждут приказа от...
– Вот, что Петя, - неожиданно встает из-за стола брюнет.
– Беги-ка ты скоренько в штаб, и скажи, что имеется строгий приказ Никольского, "остановить любые действия". Любые!
– кладет он раскрытую ладонь на столешницу, не разрывая, впрочем, зрительного контакта с Петей.
– Все заморозить, засекретить "под ноль" и передать лично мне. Письменный приказ я привезу утром.
– Не обижайся!
– добавляет он спустя мгновение.
– Но идти надо сейчас. Нам этот информатор - живой и невредимый!
– так нужен, что и сказать тебе не могу. Иди, а?!
Блондин бросает удивленный взгляд сначала на брюнета, потом на Николая Карловича, едва заметно кивнувшего, пожимает плечами и выходит из комнаты.
– Ну, и что ты задумал?
– спрашивает Николай Карлович, когда за Петей поочередно закрываются две тяжелые двери.
– Новый командующий собирается посетить фронт у Саламанки...
– брюнет наклоняется вперед и смотрит пожилому в глаза.
– Рискуешь, Федя, - качает головой Николай Карлович.
– Если с командармом, не приведи господь, что случится...
– Прикроем, - брюнет по-прежнему смотрит собеседнику в глаза.
– Ты это видел?
Он медленно, словно смакуя, извлекает из кармана пиджака и кладет перед Николаем Карловичем сложенный вчетверо лист бумаги.
– Ну, и что я должен был видеть?
– Николай Карлович разворачивает бумагу, читает, снова складывает и кладет перед собой, прихлопнув тяжелой ладонью.
– Н-да... замысловато и крайне рискованно, но если получится... "Интеллигент"...
– качает он головой.
– Да, тут по гроб жизни не отмоешься... Но риск, риск...
– Кто не рискует, тот не спит с королевой!
– улыбается брюнет и, получив свою бумагу обратно, прячет ее в карман.
– И пусть не говорят, что одним выстрелом двух зайцев не бьют. Еще как бьют! Только умеючи.
5.
Кайзерина Альбедиль-Николова
,
Эль-Эспинар, Испания, 13 января 1937
,
полдень
С утра было солнечно, но к обеду нагнало ветром туч, а там и заморосило вдруг, обещая лить долго и уныло. И сразу же заныло плечо...
"Н-да, баронесса, не носить вам больше открытых платьев! Или носить?"
В конце концов, можно встать над толпой и сделать оттуда, сверху, что-нибудь такое, что называют не comme il faut: почесаться где-нибудь, показать язык или выйти, к примеру, на люди с обнаженными плечами, одно из которых обезображено шрамом...
"Почему бы и нет?"
Где-то над горами ударил гром. Далеко, глухо, но недвусмысленно. И голова начала болеть.
"Не было у бабы хлопот, так... полезла воевать..."
Да уж, не было печали, так черти... подстрелили! Пустяковое, казалось бы, ранение. Пуля едва задела плечо, вырвав тонкий лоскут кожи - "моей замечательной бархатистой кожи" - но нет, не пронесло, как подумалось сразу после "происшествия", той же ночью.
"Той ночью ..."
Кажется, была такая песня... Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела
у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках..."Вот смеху-то было! Особенно утром..."
Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати - ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды - попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.
Потом...
Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка... Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский - и, как выяснилось, первоклассный хирург - сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку, - "Ужас-то какой!" - и ее саму могли потерять.
"Насовсем... Было бы обидно, но... Есть ли жизнь после смерти?"
Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие и могут прийти в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе...
"Потом..."
Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.
"Было больно".
Да, уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть, врагу - какому-нибудь Гитлеру - как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы бог к рассмотрению не принимает. А она... она просто сходила с ума от боли, и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.
– Я бы кокса нюхнула, если б был...
– "мечтательно" вздохнула она, стараясь отрешиться от "раскаленных клещей, медленно и беспощадно рвавших мясо". Боль захватывала грудь и горло, мешала дышать... Вся рука горела огнем...
– Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка... Водки я бы выпила, - "улыбнулась" она теряя сознание.
Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли...
– хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть, не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступят. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась...
Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.
"Ведь правда?"
Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам - мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе - чтоб не говорить про прочую географию - дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили "увечную", смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку - то гнусную, чисто - самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, - но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю... Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.