В твоих глазах

Поэтому я ответила «да», и у меня чуть не начался приступ крапивницы.

С другой стороны, если хочешь изменить свою жизнь, ты должен изменить её. Нет смысла переосмысливать себя, просто переставив безделушки из одной комнаты в другую, или перекрашивать стены в цвет, очень похожий на предыдущий. Чтобы начать всё сначала, нужно действительно сменить дом, район и город. И поскольку самое большое изменение я уже совершила — стала жить без Маркуса, — я могу с тем же успехом броситься в калейдоскоп.

Атмосфера чайной комнаты в «Безумном шляпнике» подходит мне как грёбаная пачка. Во-первых, я всегда ненавидела чай. Кроме того, я не создана для того, чтобы обслуживать людей за столами, что бы там ни подавалось. Много лет назад я пробовала, но то ли потому, что место было отстойным, то ли потому, что во мне бушевала ярость урагана, думаю, я побила рекорд самого быстрого увольнения века. Через десять минут первый же парень, положивший руку мне на задницу, получил по яйцам и вилку в нос.

Признаюсь, здесь мою задницу трогать не пытались; с другой стороны, весь персонал — женщины. И зал полон женщин, за исключением того, кого мы называем молчаливым Вилли — парню лет двадцать, в элегантном костюме в полоску и с цилиндром на голове, он сидит за маленьким угловым столиком (всегда за одним и тем же). В послеобеденное время Вилли работает статистом: потягивает чай, читает, отпивает глоточками и ни с кем не разговаривает. Клиенты то же женщины, но определённого ранга, надо сказать. То есть чванливые, старые суки, укутанные в меха. Чай, который мы подаём, должен быть привезён из самых потаённых уголков мира на спине мула. Сладости должны быть сделаны из муки и золотой пыли. Медовые мятно-зелёные слоёные пирожные. Чашки как минимум из коллекции какого-нибудь древнего китайского императора, учитывая, насколько всё дорого. Одежда официанток — нечто среднее между одеждой горничной XIX века и обликом Алисы в Стране чудес.

Короче говоря, уже два месяца каждый день после обеда я вынуждена одеваться как идиотка. Но прежде всего я вынуждена улыбаться как идиотка. У меня болит челюсть, и мне хочется уничтожить белую кружевную повязку в волосах. Но здесь хорошо платят, никто меня не преследует, и мне не придётся делать это вечно.

Выходя из комнаты, где мы переодеваемся, я на мгновение останавливаюсь перед большим зеркалом, чтобы поправить бант на талии. Бант. Я-с-бантом. Я ненавижу себя настолько, что решаю долго не сосредотачиваться на-себе-с-грёбаным-бантом, иначе рискую ударить головой своё отражение.

Зеркало расположено таким образом, что через него можно рассмотреть часть чайной комнаты. Не так уж много, всего лишь участок рядом с витриной, напротив угла, где молчаливый Вилли в роли неразговорчивого Безумного Шляпника разыгрывает свою вечную пантомиму. Я рассеянно наблюдаю за происходящим, посылая всему миру гримасу. И остаюсь с широко раскрытым ртом.

Сейчас на одном из честеровских диванов сидит мой профессор современной поэзии. Я смотрю на него, словно ожидая увидеть, как он растворится. Это не может быть правдой, у меня точно галлюцинации. Весь чай, который вынуждена нюхать, и сладковатый запах этих гор голубого и зеленоватого печенья одурманили меня хуже, чем дурь.

Но ошибки нет, это он, сидит один и барабанит пальцами по столу. На нём чёрная кожаная куртка, вся в металлических пуговицах и молниях, под которой виднеется футболка кислотно-жёлтого цвета с надписью THE MAN WHO SOLD THE WORLD. Волосы распущены, а борода длиннее, чем в прошлый раз, когда я его видела. Он поправляет прядь за ухо, и даже с такого расстояния я замечаю серебряный череп на его мочке, а на указательном пальце левой руки — большое кольцо с чёрным камнем в центре. Он не выглядит и не чувствует себя человеком, который любит посещать чайные комнаты.

Что он здесь делает? И почему он сел за один из моих столиков? Неужели он не мог сесть где-нибудь ещё?

Не понимаю причины, но я его ненавижу. Не то чтобы я инстинктивно испытывала симпатию к людям. Напротив, обычно мне не нужно многого, чтобы захотеть истребить весь род человеческий, особенно мужчин. Но короче говоря, им надо что-то сделать, чтобы вывести меня из себя: недостаточно того, что они просто дышат. А этого я ненавижу, несмотря ни на что.

Пока я невидяще смотрю на него через зеркало, испытывая необъяснимую потребность изменить траекторию линии его носа, мимо меня проходит София и улыбается. Она тоже официантка, но, в отличие от меня, чувствует себя здесь так же комфортно, как бабочка с пришитыми крыльями. Ей очень нравится. София небольшого роста, блондинка, как Алиса, и более довольна жизнью, чем Поллианна.

— Послушай, — говорю ей, учитывая, что она всегда всем помогает, — ты не можешь обслужить первый столик?

София краснеет и начинает казаться, будто у неё на лице два яблока.

— Мне жаль, — шепчет себе под нос, — я не могу. Сегодня моя очередь обслуживать столик Вилли, и ты знаешь, что…

Ладно, ладно, Полианна, я знаю, не добавляй больше, пожалуйста. Не повторяй мне снова, как он тебе нравится, какой он милый, как тебе хочется пригласить его на свидание и как ты трусишь при одной мысли об этом.

Разумеется, я ей этого не говорю. В целом София мне нравится. Хотя при каждой встрече с ней мой риск заболеть диабетом увеличивается на один процент, я нахожу её милой девушкой. Она никогда не разговаривала со мной с чувством превосходства, не смотрела взглядом той, кто считает других шлюхой только потому, что они не уродины. София говорит со мной так, словно я человек, нормальный человек. Для меня это очень много, поэтому я её уважаю. Значит, мне предстоит подойти и спросить профессора, какой чай он предпочитает — индийский или китайский, и не хочет ли он попробовать кошачьи язычки в тёмном шоколаде.

«В любом случае он даже не узнает меня в такой одежде.

И даже если узнает, ты же знаешь, как тебе фиолетово!»

А он тем временем сидит за моим столиком в очках, пишет смс на мобильном телефоне и выглядит нервным, нетерпеливым, будто стул под ним горит. Может, он переписывается со своей девушкой, которая опаздывает на встречу? Он не сразу замечает меня, и я могу пристально разглядывать его, оставаясь незамеченной.

— Что я могу вам предложить? — спрашиваю с ироничной интонацией.

Он делает серию быстрых, повторяющихся жестов.

Отрывает взгляд от экрана.

Бросает на меня мимолётный взгляд из-за линз и качает пальцем, как бы говоря: «Подожди».

Смотрит вновь на дисплей.

У него происходит словно вспышка осознания, словно в разуме загорелась лампочка.

Он поднимает глаза и смотрит на меня.

Улыбается.

— Добрый вечер, — говорит он, и, несмотря на то, что у него такой вид, будто оказался-на-необитаемом-острове-с-баскетбольным-мячом-и-ничего-нет-для-бритья, я уверена, я супер уверена, на щеках у него появились ямочки.

Какое мне дело до его ямочек?

Повторяю ему ритуальную фразу.

— Мы уже встречались, если не ошибаюсь, — заявляет он, убирая мобильный телефон в карман. — Моя студентка, не так ли? Та, что живёт ради поэзии.

Он протягивает мне руку, чтобы пожать в знак приветствия. Я не отвечаю ему взаимностью. Остаюсь неподвижной и враждебной, с блокнотом для заказов и ужасающей розовой ручкой с чайником на верхушке.

— В данный момент я просто приношу чай, — отвечаю я. — Но если вы ошиблись и искали парикмахера, ещё есть время оставить столик свободным.