В тюрьме и на «воле»

Мы запеваем песню забастовщиков Измира, но во дворе уже

раздаются резкие свистки жандармов.

— Прекратить пение! Марш по камерам... по камерам!

Начинается вечерняя поверка. Надзиратели

пересчитывают арестантов. Но в этот вечер творится что-то необычное. На

поверку пришли прокурор, начальник тюрьмы и начальник

жандармерии. Сначала распихивают всех арестантов по

камерам, потом вызывают по одному и обыскивают. После обыска

выстраивают во дворе.

Несколько жандармов и надзирателей обходят камеры.

Слышен только звон кованых сапог. Вдруг один из жандармов

орет:

— В постели Большевика найден нож. Взять вместе с ним

и Типуки!

— Бросить их в карцер! Потом поговорим с ними.

Офицер постукивает хлыстом по голенищу. Начальник

тюрьмы щелкает табакеркой и отправляет в нос огромную

понюшку табаку. Калафатчи — Бесстыжий Глаз,—

осклабившись, смотрит на прокурора. Мерзавец мстит.

Арестантов снова загоняют в камеры. Закрывают двери,

задвигают засовы. Темнеет. Мой товарищ широкими шагами

меряет камеру. Ерошит свои рыжие волосы,— кажется, что они

встали дыбом; бормочет что-то про себя, несколько раз

повторяет сложенные им строки:

Среди безмолвия —

молчим...

Но патрон в ружейном стволе и в молчании страшен,

И не сыщется голос другой на земле

Сильней, чем молчание наше!

УДАВ И ГИЕНА

Медленно тянутся дни в тюрьме. Прожить до вечера день -

один из многих бесконечных дней долголетнего заключения

бывает так же трудно, как растопить смолу теплом своего

дыхания. Как тяжелые паруса в безветренную погоду, повисло

время на часовых стрелках. Минуты иногда кажутся годами.

На первый взгляд все дни похожи один на другой. Но

не думайте, что в четырех стенах тюрьмы жизнь не идеэ

вперед. Нет, и среди этих сырых камней продолжается борьба.

И закованные в цепи дни вовсе не выпадают перед нами,

одинаково повторяясь, как шесть граней игральной кости.

Полночь. Тусклый, мигающий свет ночника режет глаза,

Неожиданно дверь камеры распахивается. Входят

жандармский офицер и старший надзиратель. Обращаясь ко мне,

офицер говорит:

— Одевайся! Господин вали требует!

Собственно говоря, мне не нужно одеваться, только

натянуть туфли. Товарищ молча смотрит на меня. Наверняка

у него в голове, так же как и у меня в тог миг, мелькают одни

и те же тревожные мысли.

Под конвоем выхожу из тюрьмы. Идем... Особняк вали

стоит на берегу моря. Каменное здание увито плющом. Вокруг

дикие вишни, магнолии, В порту сверкают огни пассажирского

парохода. Если бы не эти огоньки, можно было подумать, что

находишься в лесу. Свежий воздух ударяет мне в голову.

Жандармы останавливаются у ворот особняка вали. Офицер

пропускает меня вперед. Поднимаемся по лестнице.

Широкая софа. У высоких дверей стоит полицейский

комиссар. На каждой створке резные вензеля султана Абдул-Хами-

да. Входим в просторный кабинет. Большие окна выходят на

море, на полу ковры. Старинные письмена и роспись на

потолке и стенах. Старое кресло султанского губернатора. Кемали-

сты — эта кучка политических спекулянтов, представляющих

интересы крупной буржуазии и помещиков, — оставили в

неприкосновенности государственную машину султанов. Они

только навели на ней республиканский глянец, наклеили на

этот аппарат насилия и произвола лишь этикетку «Т. С.»

(Turkiye Cumhuriyeti - Турецкая республика). Губернаторы,

генералы, судьи, чиновники, офицеры, полиция и

жандармерия — все это осталось от старой, монархической Турции.

Темнолицый старик с жирной, в несколько этажей шеей

и обвисшими щеками развалился в глубоком кресле. Сразу

узнаю в нем вали. Его прозвали Толстопузым Арабом. Рядом

с ним прямо, словно проглотив палку, сидит сухопарый

блондин с сигаретой в зубах. У него взгляд голодной гиены.

За спиной у меня стоит офицер.

Вали с шумом пьет кофе, вертит чашку на кончиках

пальцев, словно собирается показывать фокусы. Этот мешок мяса

давно уже снискал себе репутацию жестокого палача. В Ар-

твине и Арданоше по его приказу тысячи армян — женщин,

стариков, детей — были сброшены с обрыва и утоплены в

реке Чорух. Он злейший враг лазов. Сколько лазских деревень

он сжег! До сих пор стоят развалины села Джано. Этот

вали — один из кровавых насильников, чьими руками анкар-

ские правители осуществляют свою политику тюркизации;

национальных меньшинств.

Я стою перед столом. Вали и сухопарый разглядывают меня

с ног до головы. Я же смотрю им прямо в глаза. Не знаю,

с какой стороны они набросятся на меня.

Туша вали качнулась, и голова его выдвинулась вперед.

В этот момент он чем-то напоминает удава. Но я перед ним

не кролик. Наконец губы вали задвигались.

— Кто такой коммунистическая партия? — хрипит он.

«До старости дожил, а ума не нажил!» — чуть не

вырывается у меня. Но я сдерживаю себя. Отвечаю спокойно:

— Судя по вашему вопросу, это должен быть какой-то

человек.

В разговор вмешивается сухопарый. Тычет мне в нос

бумажку величиной с ладонь:

— Смотри, это ваши, твои товарищи писали!

И быстро убирает листок. Я успеваю разобрать только

жирные буквы в конце и в начале: «К трудовому народу...»

«...Коммунистическая партия».

Сухопарый уставился мне прямо в глаза. Потом берет со