В тюрьме и на «воле»

другой: теперь это нам разрешено.

Распахнув вдруг дверь камеры, надзиратель объявляет:

— Приготовьтесь, поедете в суд!

Вот уже несколько месяцев тянется суд над нами. Сначала

заседания происходили в одном из крупных городов. Несмотря

на все усилия полиции и прокуратуры, суд не смог доказать,

что мы являемся авторами листовок, нелегально

распространявшихся в этой местности организациями коммунистической

партии. Но выпустить нас, конечно, не выпустили Ведь мы

еще до ареста были осуждены заочно. Полиция и прокуратура

уже несколько лет охотились за нами. Здешний прокурор

требует теперь для нас смертной казни. Короче говоря, у нас

с судебным ведомством дел еще много.

Окруженные жандармами, входим во «Дворец правосудия».

Коридоры полны народа. Большинство — крестьяне. Кто в по-

столах,. кто босиком. Весь их вид говорит о беспросветной

нищете. Жандармский офицер грубо покрикивает на толпу:

— Осади назад!

Входим в большой зал. Толпа следует за нами.

Начинается заседание. Мы стоим перед столом судейской

коллегии. По бокам — часовые с примкнутыми штыками, за

спиной —народ! Один из судей ковыряет в носу. Другой наце-

пил черные очки; дремлет он или бодрствует — не поймешь.

Председательствует жирный судья с апоплексическим

затылком. Серые прищуренные глаза прокурора все время следят

за нами.

Согласно процедуре, сначала «устанавливают» наши

личности.

— Имя, фамилия, родители? — спрашивает председатель.

Затем поднимается прокурор. Непрестанно оглядываясь на

публику, он говорит, скорчив недовольную мину:

— Ввиду того, что разбираемое дело имеет отношение к

внутренней и внешней политике правительства... в интересах

сохранения спокойствия и порядка,., требую, чтобы дело

рассматривалось в закрытом заседании.

Мы с товарищем одновременно вскакиваем со скамьи.

Говорим разом:

— Прокурор хочет скрыть от народа правду... Пусть народ

знает, чего мы хотим и что мы сделали. Мы в любой момент

готовы отчитаться перед народом. Очевидно, прокурор боится

правды. Мы заявляем, что если наше дело будет

рассматриваться за закрытой дверью, то в ответ на этот произвол мы

откажемся отвечать на вопросы суда!.. Мы требуем, чтобы

наше заявление было занесено в протокол!

Из публики раздаются голоса:

— Господин председатель! Мы тоже хотим послушать!

— В чем их вина?

— Это несправедливо!

Председатель что-то шепчет на ухо сначала одному члену

суда, потом другому. Оба утвердительно кивают головами.

— Рассмотрение дела переносится,— объявляет он.

Нас выводят из здания суда. Толпа идет за нами до ворот

тюрьмы. Старый крестьянин протягивает нам корзиночку е

фруктами. Жандармский офицер бросает на него свирепый

взгляд. До сих пор еще помню я вкус свежих фруктов,

которыми тогда от чистого сердца угостил нас простой,

незнакомый нам турецкий крестьянин.

НАРСУД ПРЕДЪЯВИТ СВОИ СЧЕТ

Полночь. На стене мигает тусклый светильник. Тюрьма

затихла. Заключенные спят. Мы охотимся на клопов.

Но вот до нашего слуха доносятся нечеловеческие крики.

Это «снимают показания» в подвале жандармского участка,

находящегося рядом с тюрьмой. Постепенно крик переходит

в стон, становится все глуше и глуше. Слышатся удары палок

и ругательства. Перед рассветом все стихает. Звучат только

резкие свистки. Это часовые охраны перекликаются между

собой.

Крики истязуемых и отборную ругань жандармов мы

слышим постоянно. Почти все, кто попадает в тюрьму из

полицейских или жандармских участков, покрыты ранами и

кровоподтеками.

Зверская политика насилия над народом продолжается

в Турции уже сотни лет. Кемалисты, придя к власти,

перещеголяли в этом даже кровавых султанов. Они выступают как

самые оголтелые шовинисты, подвергают национальные

меньшинства насильственной тюркизации. Кемалисты выселяют

из родных мест лазов, организуют массовые убийства курдов,

вырезают армян. Уже уничтожено много сотен тысяч курдов.

Тысячи курдских деревень сожжены и разрушены. Чтобы

скрыть следы своих преступлений, анкарские правители

объявили запретными районы, где были расположены эти

деревни.

Разделив страну на семь «генеральных инспекций»—

«гау»,- они назначили гаулейтером Курдистана Ибрагима

Талига. Долгое время он был там полным хозяином. Его

карательные отряды рыскали по всему краю. Я в числе других

коммунистов был заключен тогда в одну из крепостей,

входивших во владения Талига. Ежедневно оттуда партиями

увозили арестованных курдов и расстреливали на обрывистом

берегу Тигра. Потом жандармы торговали в тюрьме

шелковыми расшитыми поясами расстрелянных курдских юношей.

Помню, однажды в соседнюю камеру принесли молодого

курда. Ему было лет двадцать. Рассказывали, что в боях с

карательными отрядами он убил нескольких офицеров.

Жандармы пытали его много дней, жгли раскаленными

шомполами, но не добились от него ни слова. Тело юноши было

сплошной раной, оно гноилось, по нему ползали черви. Несколько

дней, крепко стиснув зубы, молодой курд боролся со смертью.

Он беспрерывно повторял лишь одно слово:

— Месть... Месть... Месть!

Пытки, которым подвергают коммунистов в застенках

охранки, в жандармских участках и тюрьмах, приводят в