В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Второй для вас (фр.).}24.

От вас узнал я плен Варшавы.

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

Quand j'aurais trouv'e les deux autres vers, je vous les enverrai" {Когда найду

две другие строки, пришлю их вам (фр.).}. Писем от Пушкина я никогда не

получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: "De tout ce

qu'il a 'ecrit il n'y a qu'une chose qui m'aye plu; voulez-vous que je vous l''ecris dans votre album? Si je pouvais encore croire au bonheur, je le chercherais dans la

monotonie des habitudes de la vie" {Из всего, что он написал, мне понравилось

только одно; хотите, чтобы я написал это вам в альбом? "Если бы я мог еще

верить в счастье, я искал бы его в однообразии житейских привычек" (фр.).}25.

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне,

также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: "Вы так хорошо

рассказываете, что должны писать свои записки", -- и на первом листе написал

стихи: "В тревоге пестрой и бесплодной" -- и пр.26 Почерк у него был

великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский,

Жуковский, Александр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас

обедали. "Пугачевский бунт" в рукописи был слушаем после такого обеда. За

столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и

всегда имел последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали

Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался. Когда все после

кофия уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: "Смотри, если ты заснешь,

то не храпеть". Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и

предмет и автор бунта, конечно, ручаются за его внимание. Не прошло и десяти

минут, как наш Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и

начал делать замечания как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился,

продолжал чтение, а Тургенев преспокойно проспал до конца27.

Вы желаете знать мое понятие о Жуковском, т. е. нечто в роде portrait

litt'eraire et historique {литературного и исторического портрета (фр.).}. Я никогда

ничего не писала, кроме писем, и мне трудно теперь писать. Однако вот мое

мнение. Жуковский был в полном значении слова добродетельный человек,

чистоты душевной совершенно детской, кроткий, щедрый до расточительности,

доверчивый до крайности, потому что не понимал, чтобы кто был умышленно

зол. Он как-то знал, что есть зло en gros {в целом (фр.).}, но не видал его en d'etail

{в частности (фр.).}, когда и случалось ему столкнуться с чем-нибудь дурным.

Теорией религии он начал заниматься после женитьбы; до тех пор вся его религия

была практическое христианство, которое ему даровано Богом. Он втуне принял и

втуне давал: и деньги, и протекцию, и дружбу, и любовь. Те, которые имели

счастье его знать коротко, могут отнести к нему его же слова:

О милых спутниках -- и т. д.28

Разговор его был простой, часто наивно-ребячески шуточный, и всегда

примешивалось какое-нибудь размышление, исполненное чувства, причем его

большие черные глаза становились необыкновенно выразительны и глубоки. <...>

ИЗ "ЗАПИСОК"

Когда после первых родов императрицу послали в Эмс, она жила на

перепутье два месяца в своем милом Берлине и очень веселилась. Тогда дан был

знаменитый праздник Ауренцоб, или Магическая Лампа1. Государыню носили на

паланкине; она была покрыта розами и бриллиантами. Многочисленные ее

кузины окружали ее; они брали ее крупные браслеты и броши и были точно

субретки в сравнении с ней. В их свите был Жуковский и Василий Перовский2,

который надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что

Софья Самойлова вышла замуж за Алексея Бобринского, он не мог скрыть своего

огорчения и, в избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой

руки. Он мне сам сказал: "Графиню Самойлову выдали замуж мужики, а у меня

их нет; вот и все". Он мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в

Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с

Жуковским по числу ее взглядов.

ИЗ "АВТОБИОГРАФИИ"

<...> Я вздумала писать масляными красками деревья с натуры, но

Жуковский меня обескуражил, сказав, что мои деревья похожи на зеленые

шлафроки.

<...> Почти все вечера я проводила всегда у Карамзиных. Екат<ерина>

Андр<еевна> разливала чай, а Софья Ник<олаевна> делала бутерброды из

черного хлеба. Жуковский мне рассказывал, что когда Н<иколай> М<ихайлович>

жил в китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал

императора с Александром Николаевичем Голицыным. Император

останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицына, добрейшего из

смертных, это коробило. Вечером он часто пил у них чай. Екат<ерина>

Андр<еевна> всегда была в белом капоте, Сонюшка в малиновом балахоне.

Пушкин бывал у них часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не

любя семейной жизни, он всегда ее любил у других, и ему было уютно у

Карамзиных: все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел

как турка и кроил себе панталоны, государь проходил к Карамзиным, не замечая

этого. "Карамзин, -- говорил Жуковский, -- видел что-то белое и думал, что это

летописи". У нас завелась привычка панталоны звать "летописи". Жуковский

заставил скворца беспрестанно повторять: "Христос воскрес". Потом скворец

ошибется и закричит: "Вастиквас", замашет крыльями и летит в кухню.

Александра Федоровна терпеть не могла Наполеона. Государь [Николай] часто