В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Жуковский явился ко мне с портфелем и говорит: "Посмотрите, какую штуку я

выдумал! Я так надоел просьбами, что они, лишь как увидят меня, просто махают

руками. Надобно 3000 рублей ассигнациями, чтобы выкупить крепостного

живописца у барина. Злодей, узнавши, что я интересуюсь его человеком, заломил

вишь какую сумму. Вот что я придумал: всю историю представил в рисунках.

Сидят Юлия Федоровна Баранова и великая княгиня Мария Николаевна, я

рассказываю историю. Все говорят: "Это ужасно! Ах, бедный! Его надобно

высвободить". Картина вторая: я показываю рисунки, восхищаются: "C'est

charmant, quel talent!"" {Очаровательно, какой талант! (фр.).} Картин этих было

несколько, и, разместив всех, приложив своих денег, он собрал с царской

фамилии деньги и послал их в Оренбург, где томился художник у невежды

барина, который не ценил его живописи8.

Жуковский любил рассказывать про свою жизнь в деревне в Белевском

уезде, про дурака Варлашку, который не умел обходиться с мужскою одеждою и

ходил в фланелевой юбке; как Варлашка, уходя спать на чердак, с лестницы

всякий вечер кричал: "Боюсь" -- и прочий вздор. Не знаю, всем ли известны пером

нарисованные виды этой деревни, в которой он жил в молодости: необыкновенная

прелесть в них! Они были после литографированы9, и вся коллекция у меня. Один

знаток-англичанин мне говорил, что в этих линиях слышится необыкновенный

художественный талант.
– - Шутки Жуковского были детские и всегда

повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня

по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например,

дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующий раз

он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. "Вот я приехал во

фраке, а теперь, братец Григорий, -- сказал он человеку, -- уложи его

хорошенько". Эта шутка повторялась раза три, наконец и ему и мне надоела, но

Жуковский говорил, что в передней она всегда имела большой успех, и очень

этим восхищался. Этого Григория он очень полюбил, когда я ему сказала, что он

играет очень дурно на дрянной скрипке. "Как же это так, на дурной скрипке?

Надобно бы ему дать хорошую".

При совершенном неумении наживаться, он хорошо распоряжался своими

маленькими доходами и вел свои счеты с немецкою аккуратностью. Вообще в его

чисто русской натуре было много германизма, мечтательности и того, что

называют Gem"uthlichkeit {добродушие (нем.).}. Он любил расходиться,

разболтаться и шутить в маленьком кружке знакомых самым невинным, почти

детским манером. Комнаты его, в третьем этаже Шепелевского дворца, были

просто, но хорошо убраны. "Только, говорил он, жаль, что мы так живем высоко,

мы чердашничаем". У него были развешаны картины и любимый его ландшафт

работы Фридриха10 -- еврейское кладбище в лунную ночь, которое не имело

особенного достоинства, но которым он восхищался. Как живопись, так и музыку

он понимал в высшем значении; но любил также эти искусства по какой-нибудь

ассоциации воспоминания. Так, однажды он мне писал: "Буду у вас обедать, а

после обеда пусть m-lle Klebeck мне споет:

Land meiner seligsten Gef"uhle,

Land meiner Jugend (*) 11.

(* Страна моих сердечных чувств, Страна моей юности (нем.).)

Не забудьте, что тут рядом сядет "Воспоминание".

Тот, кому так дорого было воспоминание, у которого память сердца12 так

была сильна, мог написать эти прелестные стихи:

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать живи надежде,

Скажу ль тому, что было: будь?13

Лунная ночь, с ее таинственностью и чарами, приводила его в восторг.

Отношения его к старым товарищам, к друзьям молодости, никогда не

изменялись. Не раз он подвергался неудовольствию государя за свою

непоколебимую верность некоторым из них. Обыкновенно он шел прямо к

императрице, с ней объяснялся и приходил в восторге сообщить, что "эта душа

все понимает". "У государя, -- говорил он, -- первое чувство всегда прекрасно, потом его стараются со всех сторон испортить; однако, погорячившись, он

принимает правду". Такой-то натуре пришлось провести столько лет в коридорах

Зимнего дворца!

Но он был чист и светел душою и в этой атмосфере, ничего не утратив, ни

таланта, ни душевных сокровищ.

Эти сокровища, так щедро Богом дарованные, сбереженные в полной

чистоте и святости, сделали его высшим духовным человеком, каким он был в

последние годы своей жизни. Письмо Базарова о его кончине свидетельствует об

этом14.

До 1829 года я не сближалась с Василием Андреевичем. В наш

фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения,

вероятно полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого, в

сущности, не было. Однажды забрался ко мне серб, князь Божулич-Надин. Его

дочь была со мною в институте; он желал возвратиться на родину и был в

совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить

Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.

Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь

препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет

того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным

красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне

проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище

вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из

собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских