В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

шутлив. <...>

"Душа моя -- Элизиум теней", -- сказал некогда Тютчев2. И сколько,

сколько их восстает около меня3 и роится в моей памяти, пока пишу я эти строки

в полночный час, при однообразном стуке этих дедовских часов, переживших

столько поколений, стольких славных, стольких сильных, стольких доблестных и

прелестных человеческих лиц! Тут и поэтический образ Александры Андреевны

Воейковой: молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с

легкими кудрями темно-русых волос и черными бровями, с болезненным, но

светлым видом всей ее фигуры, она осталась для меня таким неземным видением

из времен моего детства, что долго я своего ангела-хранителя воображала с ея

чертами. И возле нее, верные ей до гроба и по смерти, друзья ее: Жуковский, с

своим добродушным и веселым смехом, с своими шутками, с балагурством, столь

не похожими на меланхолию его стихов. <...>

<...> Когда батюшка жил холостым в Петербурге, он получал очень

скудное содержание (а натура его была русская, тароватая), и в два первые месяца

у него выходила почти вся треть. Он берег ровно столько денег (по рублю на

вечер), чтобы всякий день ходить в театр, который он страстно любил: вместо же

обеда, завтрака и ужина он с своими любимыми друзьями, Жуковским и А. И.

Тургеневым, довольствовался мороженым с бисквитом у кондитера Лареды, где у

него был открытый кредит (эту кондитерскую я еще помню, в конце Невского

проспекта, где-то за Полицейским мостом). Но 19-ти летний аппетит не мог

насытиться мороженым. "И частехонько бывало, -- рассказывал Гаврила, -- они,

мои голубчики, приходят домой, когда я варю себе обед: проходят мимо и

говорят: "Ах, Гаврило, как славно пахнет! Должно быть, хорошие щи!" А я уже

знаю: у меня и щей довольно, и приварок есть на всех; и они, бывало, так-то

убирают! Видно, что голодные!"4 <...>

Но особенно отрадно и рельефно рисуется дорогое нам веселое и доброе

лицо Жуковского, которого продолжали мы видать по-прежнему часто, у нас, у

гр. Виельгорских, у Мердера, при дворе, иногда и у него самого в его квартире

Шепелевского дворца, где нас очень занимали картины, странные, своеобразные,

с каким-то оттенком привидений и почти невещественности, как баллады; между

прочим, небо, одно небо, без земли и без моря, неопределенное, пустынное, и на

нем только видно, как филин летит5. Одна черта в разговоре Жуковского была

особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не

только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в

нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание: а по

временам его рассказы касались чудесных случаев, и он умел уносить нас в

область загробную или в поднебесную высь, с таким полным убеждением, что

иногда он казался таким же странным и почти сверхъестественным, как лица в его

рассказах. <...>

<...> Однако ж двух интереснейших и вместе с тем самых легких, т.е.

тоненьких, книжек я не хочу оставлять до завтра, а посылаю сегодня же: стихи

Жуковского и Пушкина на взятие Варшавы и другое стихотворение Жуковского:

"Русская слава"6. Много прекрасного в тех и других, особливо в последнем,

которое можно было назвать галереею мастерских картин военной русской

истории. Вы все, без сомнения, будете ими восхищаться: одна другой лучше,

разительнее. Какая живость, какая верность в изображениях и особливо какая

сила в слоге. Право, в иных стихах больше мыслей, нежели слов, и как трогателен

конец! Чтобы вы его совершенно поняли, надобно вам рассказать, каким образом

написаны эти стихи. В конце июля, как вы знаете, в военных Новгородских

поселениях было довольно сильное возмущение. Государь сам, по обыкновению,

презирая все опасности, поскакал туда и точно своим присутствием, своею

твердостию прекратил начинавшийся и уже ознаменованный многими ужасами

мятеж. Он выехал из Царского Села 25 июля поутру, и тот день и следующий

прошли без известий: по крайней мере, Жуковский не знал ничего. Вдруг 27

июля, рано утром, его будят и сказывают, что императрица благополучно родила

великого князя. Он накинул на себя фрак и побежал узнать вернее о здоровье ее;

– - все с мыслью, что государь еще в Новгороде, посреди бунтующих. Кого же

первого он встречает в коридоре? Самого императора, с новорожденным на руках.

Жуковский тут же, в своем поэтическом и, как можно надеяться, пророческом

восторге, поздравляя государя, со слезами сказал ему: "Ваше величество! Это

счастливый кризис в делах ваших; нам Бог послал нового ангела"7.

Стихи Жуковского, однако, не всем понравились. Помню между прочим,

что ходило по городу острое словцо (как рассказывал нам батюшка). Стихи

начинаются "Была пора". И критики сказали:

Была пора Жуковскому писать,

Пришла пора ему и перестать. <...>

Комментарии

Антонина Дмитриевна Блудова (1813--1891) -- дочь графа Д. Н. Блудова,

камер-фрейлина, мемуаристка. Была известна своею деятельностью по

насаждению православия в польских губерниях.

Дочь одного из давних и близких приятелей Жуковского, арзамасца, А. Д.

Блудова часто видела Жуковского в доме своих родителей; благодаря близости Д.

Н. Блудова к оленинскому кружку встречала его в салоне Олениных, наконец, при

дворе. Сохранились письма Блудовой к поэту (РА. 1902. No 6. С. 335-- 363) и

письмо Жуковского к ней от февраля 1849 г. (Изд. Ефремова, т. 6, с. 653).

Записки А. Д. Блудовой не только начали печататься при ее жизни (РА,