В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

тревогам в последствии времени присоединились внешние от политических

событий. Невозможным оказалось пребывание и во Франкфурте, где безначалие и

буйство утвердили свое средоточие. После трудных переездов, томительных для

тихого семейства, Жуковский утвердился в Баден-Бадене. Посреди стольких

смущений, от которых страдал он душевно и телесно, еще лежала на его сердце

тоска по отчизне. Каждый год в мыслях приготовлял он себе радость свидания с

друзьями и родиной; но недуги больной требовали отсрочки и пребывания в

климате более умеренном. Эта борьба желаний с противодействием

неотвратимых обстоятельств давно могла в слабом характере и в душе, готовой к

унынию, истребить самое помышление об умственных и поэтических трудах,

обыкновенно сопровождаемых только внутренним миром и ясностью мысли. Но

чем сильнее тяготело над ним бремя испытаний, тем выше возносили душу его

упование на Господа и преданность в Его волю.

В 1847 году Жуковский приготовил к изданию два тома своих

стихотворений, назвав их в печати "Новыми". Кроме повестей и сказок, тут

явилась поэма: "Рустем и Зораб" и первая половина "Одиссеи". Рюккерт во второй

раз увлек его на Восток, Но немецкий переводчик был для него не более как

путеуказатель. Жуковский, живо сочувствуя высоким красотам персидской

поэмы, сохранил в труде своем ту удивительную простоту, те глубоко важные

черты, тот металлический стих и ту раздирающую сердце силу характеров62,

которые так поражают нас в первобытной поэзии.

Едва успел он в конце 1848 года расположиться на постоянное жительство

в Баден-Бадене, немедленно приступил ко второй половине "Одиссеи". Тогда же

развернулось перед ним множество других планов. Невозможно без удивления

читать тогдашних писем его {Необходимым нахожу привести здесь некоторые

отрывки из его ко мне писем, написанных из Баден-Бадена в ту эпоху.
– - П. П.}:

какой-то внутренний двигатель колеблет его воображение и неодолимо влечет его

в безграничную даль на новые подвиги. "Если буду здоров (писал он 20 декабря,

стар, ст., 1848) и чего не случится в моей семье, я кончу "Одиссею". Работа снова

пошла живо. Она началась в ноябре, когда я совсем устроился в Бадене, -- и к

половине декабря я уже перевел четыре песни (одна из них почти отпечатана).

Если так пойдет, то в начале марта все может быть кончено. Помолите Бога за

меня и за моих. По окончании "Одиссеи" примусь за прозу. Это будет совсем

новое для меня поприще с особою целью. Если Бог даст несколько лет жизни, то

могу ими добрым образом воспользоваться. С поэзиею пора проститься. Мы

расстанемся, однако, без ссоры. Напоследях она мне послужила верою и правдою.

Мне кажется, что моя "Одиссея" есть лучшее мое создание: ее оставляю на память

обо мне отечеству. Я русский паук, прицепился к хвосту орла Гомера, взлетел с

ним на его высокий утес -- и там в недоступной трещине соткал для себя

приютную паутину. Могу похвастать, что этот совестливый, долговременный и

тяжелый труд совершен был с полным самоотвержением, чисто для одной

прелести труда. Не с кем было поделиться своим поэтическим праздником. Один

был у меня немой свидетель -- гипсовый бюст Гомеров, величественно

смотревший на меня с печи моего кабинета. Было, однако, для меня и раздолье,

когда со мною жил Гоголь: он подливал в мой огонек свое свежее масло; и еще --

когда я пожил в Эмсе с Хомяковым и с моим милым Тютчевым: тут я сам

полакомился вместе с ними своим стряпаньем".

"Будущие прозаические занятия (продолжает в этом же письме

Жуковский) мне улыбаются. Уже у меня готово на целый толстый том.

Материалов довольно для будущего -- и есть великий замысел, о котором

поговорим, когда Бог велит свидеться. И еще для одного поэтического создания

есть план {Это относится к последней поэме его "Странствующий жид". Он не

успел кончить лучшего труда своего. Нельзя не заметить здесь, что поэзия

составляла необходимое условие, или, точнее сказать, дыхание жизни

Жуковского. В начале этого письма он прощается с нею -- и в то же время

готовится писать новую поэму.
– - П. П.}. Оно было бы достойным заключением

моей поэтической деятельности. Но не знаю, слажу ли с предприятием

мысленным. Приходило в голову, и не раз, искушение приняться за "Илиаду",

дабы оставить по себе полного собственного Гомера. Мысль была та, чтобы

перевести все по теперешней методе с подстрочного немецкого перевода и потом

взять бы из перевода Гнедичева все стихи, им лучше меня переведенные (в чем,

разумеется, признаться публике). Таким образом, два труда слились бы в один --

но не по летам моим приниматься за такой долговременный труд, который

овладел бы всею душою и отвлек бы ее от важнейшего -- от сборов в другую

дорогу. Я даже и начал было Пролог к "Одиссее" -- сводную повесть о войне

троянской63. Стихов 200 гекзаметрами написано. В эту повесть вошло бы все

лучшее, относящееся к войне троянской и к разным ее героям, -- все,

заключающееся в "Илиаде", в "Энеиде" и в трагиках; но от этого труда я

отказался. Со временем напишу этот Пролог в прозе к новому изданию

"Одиссеи"".

XXVII

11 октября ст. ст. 1849 года, кончив уже печатание второй части

"Одиссеи" и отправив ее сюда, Жуковский писал о ней: "Вы, конечно, сетуете на

меня за мое долгое молчание; и я за него на себя сетую, тем более что все

собирался написать к вам: все хотелось поговорить с вами о моей "Одиссее".

Скажите мне слова два о второй части. Я переводил ее con amore {с любовью

(итал.).}, и работа шла неимоверно быстро: менее, нежели во 100 дней,