В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

которой идея лежала с тех пор в душе не развитая и которой создание я отлагал до

возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни. Я

полагал, что не могу приступить к делу, не приготовив многого чтением. Вдруг

дело само собою началось: все льется извнутри. Обстоятельства свели около меня

людей, которые читают мне то, что нужно и чего сам читать не могу, именно в то

время, когда оно мне нужно для хода вперед. Что напишу с закрытыми глазами,

то мне читает вслух мой камердинер и поправляет по моему указанию. В связи же

читать не могу без него. Таким образом, леплю поэтическую мозаику и сам еще

не знаю, каково то, что до сих пор слеплено ощупью, -- кажется, однако, живо и

тепло. Содержания не стану рассказывать: дай Бог кончить! Думаю, что уже

около половины (до 800 стихов) кончено. Если напишется так, как думается, то

это будет моя лучшая лебединая песнь {В "Журнале министерства народн.

просвещ." 1852 года, No 1, в "Литературных прибавлениях" напечатан подробный

рассказ священника Иоанна Базарова о "Последних днях жизни Жуковского". Там

есть изложение и неоконченной поэмы, о которой говорит здесь поэт. Я уже

упоминал выше, что она называется "Странствующий Жид".
– - П. П.}. Потом,

если Бог позволит кончить ее, примусь за другое дело -- за "Илиаду". У меня уже

есть точно такой немецкий перевод, с какого я перевел "Одиссею": и я уже и из

"Илиады" перевел две песни. Но во всю прошедшую зиму и весну я не

принимался за эту работу: я был занят составлением моего педагогического курса

– - который в своем роде будет замечательное создание -- и наработал пропасть; но

все еще только одно начало. Нынешнею зимою этой работой заняться не могу:

глаза не позволят. Надобно много читать и особенно много рисовать, что для

больных глаз убийственно. Для "Илиады" же найду немецкого лектора. Он будет

мне читать стих за стихом. Я буду переводить и писать с закрытыми глазами, а

мой камердинер будет мне читать перевод, поправлять его и переписывать. И

дело пойдет как по маслу" {Представляет ли история другое лицо, в котором бы,

при столь грустных обстоятельствах, сохранилось столько душевной тишины,

непоколебимой веры в благость Провидения, сосредоточенности и

распорядительности в уме, ровной и беспрерывной деятельности, поэтической

теплоты и трогательной сердечной веселости? Приведенное "Письмо", одно,

останется памятником, которого прочнее и красноречивее едва ли что придумать

можно для бессмертия поэта. Следующая приписка к нему вполне довершает

характеристику Жуковского. Я старался каждое 1-е и 15-е число месяца сообщать

ему что-нибудь из того, о чем любил он узнавать. Теперь он прибавляет: "Прошу

вас не сложить с себя ветхого человека, а, напротив, возвратиться к ветхому

человеку, то есть к тому, который во время оно обещал писать ко мне два раза в

месяц и несколько времени был верен этому обещанию, не требуя моих ответов.

Ваши письма теперь мне нужнее стали. Мое положение требует помощи. Можно

прийти в уныние. Что, если бы не сохранил мне милосердный Бог возможности

заниматься? Итак, пишите, пишите!" Если бы все, бывшие в переписке с поэтом

нашим, согласились соединить в одну книгу те письма его, которые

ознаменованы, как литературные произведения, занимательностью и

совершенствами общими, -- это, без сомнения, послужило бы столько же к

сохранению чистой памяти Жуковского, сколько и к прекрасному обогащению

русской литературы, не говоря уже о пользе общей.
– - П. П.}.

XXX

Выздоровление не приходило. Но Жуковский не переставал заниматься,

как мог, и еще все думал о переезде в Россию. Его участие в событиях,

касавшихся отечества и друзей его, по-видимому, возрастало по мере его

приближения к смерти. Даже с любовью входил он в рассмотрение новых

явлений литературы нашей, если они казались ему достойными внимания. Это

беспримерное сохранение в гармонии душевных сил придает последним письмам

его высокую цену. Но он в скором времени принужден был покинуть и карандаш

свой, и свою машинку, которыми до сих пор пользовался для переписки: она

продолжалась не его рукою, а только с его слов, им диктованных. Первое из этих

писем касается Екатерины Андреевны, жены Карамзина, особы, бывшей для

Жуковского, как и для всех знавших ее, существом высшего достоинства.

"Благодарю вас всем сердцем, -- говорит он в письме 24 октября (стар, ст.) 1851

года, -- за два письма ваших. Я бы отвечал немедленно на первое, которое глубоко

поразило меня известием о нашей общей утрате; но я был в это время увлечен

пошлою прозою переборки на другую квартиру. Не буду об этом ничего говорить

теперь: завтра буду писать к самим Карамзиным; а вас только благодарю за то,

что вы своим письмом мне дали так живо присутствовать на этом пиршестве

погребения. Нет ничего торжественнее и умилительнее этих проводов на тот свет

души, умилившей здешний свет своею чистою жизнью. Каков новый удар для

бедного Вяземского! Надо благодарить Бога, что это случилось после его отъезда.

В Петербурге удар этот слишком бы сильно отозвался в его сердце. Он теперь в

Париже. Я еще оттуда не имею прямого о нем известия, но слышу, что ему

вообще лучше. А вы держитесь постоянно вашего благого намерения писать ко

мне каждое 1-е и 15-е число месяца. Уведомляйте меня о том, что у вас и с вами

делается. Это будет отрадно мне, слепому. Мой глаз совсем не выздоравливает.

Вероятно, что это пошло на целую зиму".

Едва прошло две недели, как Жуковский в новом письме предается новым

предположениям касательно занятий своих и переезда в отечество: так владела им

сила духа. 7 ноября (стар, ст.) 1851 он писал: "За месяц или за полтора перед этим

был у меня ваш приятель Коссович. Он мне очень понравился. Я сообщил ему мое