В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

пятидесяти лет подъемлемым, в изъявление душевной Нашей признательности за

заслуги, Нашему Семейству вами оказанные. Всемилостивейше жалуем вас

кавалером Императорского и Царского ордена Нашего Белого Орла".

XXVIII

После поэзии ничем с такою любовью и с таким увлечением не занимался

Жуковский за границею, как воспитанием детей своих. Всю цену и важность

этого предмета он полагал в надлежащем развитии души и ее способностей. Если

бы Господу угодно было продлить жизнь его, он посвятил бы все остальные годы

свои педагогике в высшем ее значении. Письма его наполнены рассказами о тех

средствах, какие он придумывал для начального обучения дочери, так как сын

его, будучи моложе сестры, не мог еще принимать участия в уроках. Ничто ближе

и вернее не покажет нам этого во всех отношениях несравненного человека, как

собственные его рассказы, и потому весь период жизни его вне отечества только и

может быть удовлетворительно представлен в выписках из сообщенных им самим

сведений. 15 февраля (стар, ст.) 1850 года он говорит: "Я теперь имею на руках

большую работу. Если бы вы невидимою тенью посетили меня в моем кабинете --

за чем бы вы меня застали? За азбукою и четырьмя правилами арифметики; за

приведением в порядок букв, складов, за составлением живописной азбуки, за

облегчением первых уроков счета, за составлением полного систематического

курса домашнего учения, который систематически должен обнять все те

предметы, которые дети могут и должны изучить дома, от самих родителей. С

Нового года я начал учить дочь. Занятие сухое: русские буквы и склады, писать

по-русски, считать. Но по той методе, которую я себе составил, мое милое дитя

учится не только прилежно, но и весело. К этим двум предметам присоединены

библейские повести: мать их рассказывает, а я потом их повторяю. Мы

употребляем простой язык Святого писания, доступный младенцу так же, как и

мудрецу; рассказываем одни факты без всякого нравственного применения -- это

применение придет само по себе, если только чистая роса святых фактов падет

свежо на восприимчивое детское сердце. Вера христианская исходит из

смиренного принятия откровенных фактов, а не из умственного убеждения. С

чтением и счетом (которые не будут сухим, механическим, а самодеятельным

занятием) перейду к моему систематическому курсу. Не буду учить ни географии,

ни естественной истории, ни математике, ни грамматике, ни слогу -- все это

составит одну цель постоянного умственного развития: дитя будет не получать, а

брать своею собственною силою".

"И над этим-то курсом я теперь работаю, что меня чрезвычайно занимает.

Я уже на опыте над моею дочкой изведал, что метода моя хороша. Правда, она

умный ребенок и с нею легко; но это легко с умным ребенком происходит также и

оттого, что при наставлении наставляешь действовать ум и чувство, которые бы

заупрямились (и в умном ребенке сильнее, нежели в другом), если бы оставить их

в покое. Павла я не допускаю еще к занятию, и это тем для него полезнее, что он

ни минуты не бывает без занятия. Надобно подслушать, что они с утра до вечера

болтают, какие вдвоем выдумывают игры и какое важное участие принимают в их

жизни их куклы! Павел весь я -- и лицом, и свойствами, и характером. Дай Бог

жизни, чтобы привести его к началу прямой дороги; идти же по ней придется ему

без меня".

В этом же письме, где излилось столько родительской нежности и тонкой

педагогической наблюдательности, поэт Жуковский не мог не обратиться к

новым подробностям о переводе второй части "Одиссеи". Чем больше он передает

их нам, тем ощутительнее становится мера его таланта. "Вы называете мой

перевод второй части "Одиссеи" подвигом исполинским (прибавляет он): это

особенно в том отношении правда, что моя работа была постоянная и без всякого

внешнего подкрепления. Первые двенадцать песней переведены во Франкфурте.

Там (как я уже писал вам) жил в моем доме Гоголь. Я читал ему мой перевод. Он

читал его мне и судил о нем как поэт. Потом я читал его вместе с Хомяковым,

наконец с Тютчевым. Ничего этого я не имел, переводя вторую часть "Одиссеи" в

Бадене. Никто бы лучше моей жены не оценил труда моего и не дал мне совета --

у нее и душа и чутье поэтическое; но я еще не выучил ее по-русски, и ни с кем из

русских, мною встреченных в Бадене, не приходило мне и в мысли познакомить

моего лавроносного старца Гомера. Я был вполне одинок... У меня такая

беспамятность, что я почти ни слова не помню из "Одиссеи". Знал только

наизусть одну первую песнь; но теперь думаю, что и ее не буду уметь прочитать

без книги. Я могу читать мой перевод как чужой. Это было со мною и во время

моей работы. Окончив песнь, я отсылал ее в типографию, и, когда приносили ко

мне корректуру, я читал ее как нечто вовсе для меня новое -- и это было почти так

со всякою корректурою. От этого и ошибки ярче бросались в глаза. Вот и теперь,

перечитав ваши письма и полакомившись не вашими похвалами, а вашею

поэтическою симпатиею, мне захотелось развернуть вторую часть "Одиссеи", и я

прочитал песни стрельбы из лука и убийства женихов как нечто не только не

мною писанное, но и как нечто никогда мною не читанное. И мне стало грустно,

что эта прелесть труда для меня миновалась. Нет сомнения, что во всяком

создании поэтическом самое сладостное для поэта есть самый акт создания и что

продолжение работы убедительнее самого ее совершения".

XXIX

Как ни бодро защищался неутомимою своею деятельностью наш поэт от