В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

страдать кровохарканием, так что врачи присоветовали ей отправиться в Южную

Францию, в Гиер. Это было осенью 1827 года. Жуковский, снабдил ее всеми

средствами переехать туда с детьми и прислугою. Но ни климат, ни врачи не

помогли болезни, развившейся уже до высокой степени, а отдаление от друзей и

родных еще более развило чахотку как бы осиротевшей на чужбине больной.

Узнав в Монпелье о горестном положении Александры Андреевны, я поехал в

апреле 1828 года в Гиер и вывез больную из скучной стороны на лето в Женеву;

здесь она очень поправилась силами и оживилась духом в обществе образованных

и любезных людей, каковы Бонштеттен, Эйнар и другие. Оставив сына

Александры Андреевны, Андрея, в женевском пансионе, мы на зиму поехали в

Пизу, где встретилось несколько русских семейств. Но к весне 1829 года у

больной возобновились кровохаркания, и в феврале бедная страдалица

скончалась. Мне было суждено быть на ее похоронах единственным

представителем близких к ней людей и поставить на ее гробе, на старом

греческом кладбище в Ливорно, такой же крест, какой шесть лет тому назад

Жуковский поставил на могиле Марии Андреевны47. <...>

Несмотря на оказанное друзьями и даже царским семейством участие в

горести Жуковского, с этой поры чувство осиротелости вкралось в сердце его.

Тщетно старались развлекать его в семействах Виельгорских, Блудовых,

Карамзиных, Дашковых, Вяземских; нежная скорбь о потере постоянно

подтачивала душу, и телесные силы его видимо ослабели -- не только от

подавленного сердечного страдания, но и оттого, что он усиленными работами

старался преодолеть свою внутреннюю боль. <...>

Благоприятное влияние имело на душу Жуковского появление в это время

новых поэтических талантов, и между ними он давно уже отличал Пушкина.

Пушкин в это время (в 1831 году) прибыл из Москвы в Царское Село и решился

провести там осенние месяцы. И Жуковский по причине холеры остался здесь с

двором долее обыкновенного. <...>

Жуковскому стало веселее в обществе Пушкина; врожденный в нем юмор

снова стал проявляться, и тогда написал он три шуточные пьесы: "Спящая

царевна", "Война мышей и лягушек" и "Сказка о царе Берендее", напоминающие

несколько счастливые времена арзамасских литературных шалостей. В последних

двух мы узнаем некоторые намеки на известные литературные личности, которые

в ту пору вели перестрелку в разных журналах. Рукопись этих произведений, как

и в старое время, была отдана на суждение А. П. Елагиной, и при этом Жуковский

писал ей: "Перекрестить Кота-Мурлыку из Фаддея в Федота, ибо могут подумать,

что я имел намерение изобразить в нем Фаддея Булгарина"48. <...>

По желанию императрицы Александры Федоровны Жуковский

предпринял переложение в русских стихах повести Ламот-Фуке "Ундина"49,

писанной в подлиннике прозою. Уже в 1817 году он начал было обрабатывать эту

самую повесть для своего альманаха50, но, дав ей только форму сказки в прозе, не

докончил ее. "Ундина" есть одно из лучших произведений Фуке и одно из самых

характеристических созданий немецкого романтизма. Еще при первом посещении

Берлина Жуковский отыскал и полюбил Фуке51. <...>

Тому, кто коротко знаком с характером и жизнью Жуковского, многие

места поэмы кажутся как бы прямо списанными с обстоятельств собственной

жизни поэта; таково, например, начало V главы:

Может быть, добрый читатель, тебе случалося в жизни,

Долго скитавшись туда и сюда, попадать на такое

Место, где было тебе хорошо, где живущая в каждом

Сердце любовь к домашнему быту, к семейному миру

С новою силой в тебе пробуждалась --

и т.д.

Говоря так, Жуковский прибавляет к описанию старого рыбака и молодой

Ундины такие черты, которых нет у Фуке. Они явно взяты из кружка родственных

ему лиц; таково, например, описание и самой Ундины:

...Но мирной сей жизни была душою Ундина.

В этом жилище, куда суеты не входили, каким-то

Райским виденьем сияла она: чистота херувима,

Резвость младенца, застенчивость девы, причудливость никсы,

Свежесть цветка, порхливость сильфиды, изменчивость струйки...

Словом, Ундина была несравненным, мучительно-милым,

Чудным созданьем; и прелесть ее проницала, томила

Душу Гульбранда, как прелесть весны, как волшебство

Звуков, когда мы так полны болезненно-сладкою думой. <...> --

и т.д.

1837 год начался для Жуковского и для целой России под несчастным

созвездием: 29-го января (в день рождения Жуковского) скончался Пушкин от

смертельной раны, полученной на дуэли. Жуковский без соревнования уважал в

нем поэта, одаренного гением выше его собственного, любил и оплакивал его, как

своего сына. Последние минуты страдальца описаны им с трогательною

подробностью в письме отцу великого поэта, Сергею Львовичу Пушкину. На

Жуковского была возложена обязанность пересмотреть оставшиеся по смерти

Пушкина рукописи и приготовить полное издание его сочинений. <...>

Следующий год и начало 1839 года он находился в свите его высочества,

предпринимавшего путешествие по Европе. Некоторые отрывки из писем и

описания этого путешествия были напечатаны по смерти Жуковского. В Риме

наш друг нашел Гоголя и вместе с ним проводил целые дни, посещая хранилища

изящных сокровищ Вечного города или рисуя виды прелестных окрестностей

его52.

Драматическая поэма Фр. Гальма (бар. Мюнх-Беллингаузен) "Камоэнс",

только что вышедшая тогда в свет и, может быть, виденная им на Бургтеатре в

Вене53, сделала на него глубокое впечатление, так что поэт тотчас же начал