В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

II

Мы подъехали к батюшкиному (то есть Юшкова) дому во время обеда.

Все семейство сидело за столом. Мне было тогда семь лет с половиною, и меня,

маленькую девочку, в одну минуту вынули на руках из возка. Я влетела в

столовую и начала отпускать книксен перед матушкою, которая, не будучи

предупреждена о скором бабушкином приезде, очень испугалась, увидя меня

одну, и вместо того, чтобы поцеловать, она оттолкнула меня и побежала на

крыльцо, чтоб узнать, что сделалось с бабушкою. Старушка в это время

выгружалась из возка. Оробев от неласковой встречи, я пошла уже гораздо тише к

батюшке, но и он, сказав мне: "После, Анюта!" -- бросился вслед за матушкой.

Незнакомая мне старушка-гувернантка, видя мое горестное недоумение, сказала:

"Venez ici, ma ch`ere enfant!" {Иди сюда, мой милый ребенок! (фр.).} -- и хотела

посадить меня к сестрам моим. Но и те встретили меня недружелюбно. Катенька

была еще мала -- о ней и речи нет, -- Машенька и Дуняша были дружны между

собою. Матушка сказала Машеньке: "Вот скоро приедет сестра ваша, Анюта: ты с

ней почти одних лет и должна быть дружна с старшей сестрой" (она была моложе

меня на одиннадцать месяцев). Услыша это, Машенька в слезах пришла к Дуняше

и говорила: "Как нам быть? маменька приказала мне быть дружной с сестрицей,

уж нельзя мне быть дружною с тобой!" И они положили быть тайными друзьями.

Вот причина такой холодной встречи, которую, впрочем, я и ожидала, потому что,

провожая меня из бабушкина дома, все женщины и девушки очень плакали и

говорили: "Как-то дитя наше будет жить в чужом доме... (у родителей-то!) Там

никто ее любить не будет".

Вот я и явилась к отцу и матери с убеждением, что ни они и никто меня не

будет любить, потому что я в чужом доме. Однако я очень любила батюшку и

матушку, особливо последнюю, хотя очень ее боялась, потому что она никогда не

приласкала меня.

Приезд наш взбаламутил всех; все вскочили из-за стола, кроме

гувернантки и детей. Вошед, я видела, что за столом сидело много, но кто тут

был, не успела рассмотреть. Когда, вместе с приезжими, все возвратились в

столовую, я увидела, что тут был Жуковский (он выбегал также на встречу

бабушки и Елизаветы Дементьевны), и сердце мое запрыгало от радости.

Батюшка и матушка меня поцеловали, а я бросилась на шею Жуковскому,

восклицая: "Васинька, Васинька!" -- и сдерживаемые слезы полились рекой. Он

терпеть не мог, чтоб я целовала его, но на этот раз допустил обнять себя. Мне

поставили прибор между ним и батюшкой, и, сидя возле него, я не считала себя с

чужими.

Как пансион г. Роде уже более не существовал, то Жуковский ходил в

училище, где главным преподавателем был Феофилакт Гаврилович Покровский,

который, окончив класс, приходил давать к нам уроки -- русского языка, истории,

географии, арифметики. Жуковский тут повторял слышанное в классе, а

французскому и немецкому языкам учился вместе с нами у нашей гувернантки.

Бабушка недолго пробыла в Туле. У нас в доме был, следовательно, настоящий

пансион. Было множество детей: нас четыре сестры, Жуковский, две маленькие

девочки, Павлова и Голубкова, дочь тульского полицмейстера, мальчик наших

лет, приходивший учиться с нами, Риккер, сын нашего доктора, и еще три

совершенно взрослых девушки, лет по 17, наша родственница Бунина14,

воспитанница гувернантки Рикка и бедная дворянка Сергеева, которая

впоследствии была за книгопродавцем Аноховым (всего 16 человек). Все эти три

девицы познаниями своими не превосходили нас, маленьких девочек.

В это лето в Мишенское ездила матушка одна, а нас оставляла с

гувернанткою в Туле. На следующую зиму (1794--95 г.) бабушка обещала

приехать погостить у матушки, и Жуковский к ее приезду готовил великий

праздник. Но, увы, гривенная пенсия, производимая нам каждое воскресенье

бабушкою, была прекращена! Денег у нас не было, а Жуковскому они были

нужны для приведения в действо всех затей. По приезде своем бабушка

пожаловала нам, т. е. Жуковскому и мне, по полтора рубля медью. Разумеется, я

отдала мои деньги Жуковскому, который на этот раз был министром финансов и

внутренних дел. И куда же употребил он нашу казну?
– - Накупил уже не грецких

и не каленых орехов для делания плошек, а золотой, серебряной и других

разноцветных бумажек, которые казались ему нужными для всяких костюмов --

правда, не очень затейливых. Жуковский сочинил трагедию "Камилл, или

Освобожденный Рим", которую мы должны были выучить. Разумеется, он сам

взял роль Камилла и огородил себе шлем из золотой бумаги, который моя

матушка помогла ему украсить страусовыми перьями. Из серебряной бумаги кое-

как слепили что-то похожее на панцирь, надетый сверх его курточки. У него была

маленькая сабля вместо боевого меча в правой руке, в левой пика, обвитая

разноцветною бумагой, с золотым наконечником, и лук! За плечами же висел

колчан со стрелами. Матушка моя, убиравшая Камилла, никак не согласилась

спрятать под шлем его прекрасные волосы, которыми всегда любовались, но

рассыпала их по плечам, и маленький Камилл был прелестен! Я была консул

Люций Мнестор. Сестра Марья Петровна была вестник Лентул. Все прочие были

сенаторы, Patres conscripti. Костюмы наши были все одинаковы и довольно

оригинальны: на головах бумажные шапочки, на самих нас белые сорочки,

надетые сверх платьев, ничем не подпоясанные, из широких лент перевязи через

плечи и распущенные шалевые платки вместо мантий, собранные у всех и всяких

цветов.

О сюжете трагедии говорить нечего, и я не очень помню ее ход; но

памятно мне только, что я сидела в большом курульном кресле, на президентском