V1

Когда я уже очнулся, увидел, как вокруг меня беспорядочным потоком двигаются люди, и я вместе с ними. Я лежал на носилках с импровизированной капельницей и кислородной маской, а вокруг суетились доктора, вызывая по внутренней связи карету скорой помощи. Я не мог сосредоточиться, разглядеть лица. Наверное, они вкололи мне что-то. Не знаю, не уверен, не помню. По-моему, я должен был зайти сегодня, часов так в 16 к моему доктору… или не должен. Или не я.

И вот меня затолкали в машину скорой помощи, и, не захлопнув двери, люди в синих пуховиках с надписью на спине «Реанимобригада» пошли грузить еще кого-то, оставив меня наедине. Недолго думая, я выдерну… постойте, но на мне нет никакой кислородной маски! И капельницы тоже нет. Так, не забивать голову, главное – дети, главное – узнать, что произошло.

Я бегу изо всех сил туда, где много кленовых листьев и где сейчас столпились люди. Я готов выплюнуть свои легкие, вывернуть их наизнанку, а сердце стучит как колеса старого паровоза. Я думаю, меня подпустят, разрешат, только бы не упасть мне по дороге. Только бы не потерять сознание, я же ведь это сделал на крыше?

Короткий путь от кареты «Скорой помощи» до стадиона школы показался мне десятикилометровым марафоном, но я смог, я добрался до заветной желтой полицейской линии «Не пересекать». Внутри помеченной этой линией территорией работают фотографы, криминалисты машут кисточкой, собирая доказательства. Они делают это небрежно, зная, что ничего из проделанной работы не пойдет в дело, его закроют, запечатают и положат в архив. Они работают для прессы, которая в ста метрах от них снимает скопление людей в форме вокруг мертвого тела Антона. Их не подпускают ближе.

А Антон просто лежал в такой странной, смешной, казалось бы, детской позе. Он был еще ребенком, жестоким, ненавидящим всех, но маленьким мальчиком. Это наша вина. Это мы виноваты. Каждый из нас. Это мы сделали этот мир, в котором он стал таким. Мы создали изгоя, которого выбросили, как только он постарался доказать нам, что он не такой, как только он затронул наши интересы. Пуля разнесла ему половину головы. Ужасное зрелище. Сегодня Антон потерял лицо во всех смыслах этого слова.

Я протиснулся между экспертами, чтобы ощупать карманы его брюк, но там не было ничего, кроме блокнота и огрызка коричневого карандаша, а на листах неровным смешным дошкольным почерком было выведено следующее:

"Почему ты еще жив? Ты же знаешь, что мир вокруг и около тебя уже давно закончился? Вспомни, как все, что ты знал, во что верил, погибло вместе с тобой еще в начале пути. Ты не успел начать жить, как уже умер в этом страшном и далеком мире. Солнце перестало тебе светить, и ты не видишь ничего, кроме пустоты, серых красок, пытаясь перестроиться, пытаясь начать видеть в темноте, но все тайны открываются под тенью кипариса.

Боль, неконтролируемая, единственное, что осталось в тебе живого. Признай очевидное: пока в тебе клокочет ненависть, ты жив. Пока яд разливается по венам, тело чувствует, а сердце бьется".

Это последняя запись Антона. Как я позже узнал от его одноклассников, он сделал ее прямо там, в школьном кабинете после того, как что-то сказал своим бывшим однокашникам. В этом блокноте были еще детские рисунки, какие-то помарки, и да, я знаю, что блокнот-это вещдок. Но пока криминалисты что-то прочесывали кисточками по пистолету, а фотографы составляли панораму, я вырвал этот лист и оставил себе. Я знаю его лучше, чем кто-либо другой. Я сам был таким. Это моя запись.

7

Доктор поприветствовал меня, указав рукой на старое потертое, но добротно сделанное мягкое кресло из какой-то древесного цвета кожи. Затем сам сел на свое место, не отводя глаз от меня. И вот, выдержав определенную паузу, он начал:

– Павел, вы уж меня извините за такой бестактный вопрос, но вы пьёте?

– Да… а зачем это вам?

– Чистое любопытство и желание найти достаточного ценителя, – он встал и очень резво подбежал к небольшому шкафчику, стоящему рядом, у стенки возле двери. – Видите ли, правила нашей больницы запрещают употреблять алкоголь на рабочем месте, особенно, когда речь заходит о поликлинике МВД… – он словно тянул каждое слово, растворяя его в своей неровной улыбке. Маленький щуплый седовласый старичок с козлиной бородкой и в белом халате открыл секции шкафчика, что-то перебирая, но затем легким движением руки он достал небольшую полулитровую бутыль, один вид которой говорит о непомерном состоянии владельца. Армянский коньяк, пять звезд. Он все не унимался и приближался ко мне, держа в одной руке бутыль, а в другой два глобусовидных бокала:

– Еще раз прошу прощения, ну уж очень хотел попробовать. Один клиент подарил, в благодарность, так сказать, за мою работу. Я знаю, обычно, коньяк дарят ну… например, венерологам или другим генитальным врачам, но тут действительно был прецедентный случай. Домой не могу отнести, сами понимаете, жена заругает, но здесь… Вам кстати, сколько наливать?

– До краев.

– До краев?!.. Хм, ну ладно-ладно, – ехидно улыбаясь, он смотрел на меня в ожидании какого-нибудь чуда и даже не думал умолкать. – Так вот. Думаю было бы весьма занятным попробовать, сам то я ведь не пью, я так всем домашним говорил, вот, дурак старый… За что пьём, Павел? За любовь?

– Не чокаясь, – сказал я и кощунственным залпом осушил содержимое бокала.

Закусили. Продолжили:

– Павел, а я ведь слышал, что сегодня утром произошло. Ужасная трагедия. Мальчик захватил свою школу, после чего его застрелили, это же НЕ-МЫ-СЛИ-МО! – доктор пьянел на глазах, а взгляд его сменился с прехитренно – едкого на уставшее – мудрый. Он начал рассказывать мне про свою семью, про жену свою необъятную, фотографиями по носу хлестал. Я делал вид, что слушаю его, погружаясь в необъятно теплую негу алкогольного опьянения. И тут врач взял меня за руку и крепко сжал ее:

– Паша, Павел, товарищ майор… Мне очень нелегко сейчас, особенно в наше смутное время… Я знаю, вы пришли сюда, чтобы узнать анализы, чтобы понять, что с вами произошло. Все эти припадки, потеря памяти, все эти галлюцинации, сегодня вот сознание вы потеряли, мне уже доложили об этом… У меня просьба, ну просто, чтобы удостовериться, хорошо?

– П…пожалуйста, что нужно?

– Закурите!

Я закурил.

– Павел, вы готовы?

– Да.

– Потушите сигарету об ладошку, пожалуйста, – лицо доктора менялось, приобретая, то красноватый, то мертвенно бледный оттенок. Он ждал этого, как будто что-то должно решиться этим окурком. Я осторожно поднес его к ладони своей левой руки, пытаясь понять просьбу этого поехавшего старикана. И, надавив посильней, начал тушить, ожидая страшную боль. Наверное, я трезвым никогда бы не согласился на такое.

А боли нет. Я мну, казалось бы, горячий пепел в руке, не понимая, куда пропала боль. Неужели это все ушло, растворилось, неужели он хочет мне доказать, что мертвые ничего не чувствуют. Опять этот туман, опять бессвязные мысли, опять… Кленовые листья? А они-то тут к чему?! А доктор тем временем смотрит, внимательно смотрит на прожженную руку, иногда переводя взгляд на меня:

– Павел, можете уже так не напрягаться, пожалуйста, положите окурок в стакан и внимательно послушайте меня. Когда вы в первый раз пришли ко мне, еще вместе с вашей женой, царствие ей небесное, вы, помнится мне, жаловались на головную боль и прочие мигрени. Боль была… если не ошибаюсь, где-то раз в день. Я тогда выписал вам лекарство, обезболивающее, которое снижало спазмы.

Потом, уже после смерти вашей суженой вы пришли подавленным. У вас на лбу была гематома, помните? Я спросил вас, откуда она, на что, вы разве забыли? Что вы мне сказали тогда? Вы упали в ванной, потеряв сознание. А как вы попали в ванную, почему то у вас в памяти не отложилось.

Затем вы начали ходить ко мне практически каждый день после работы, сдавали анализы, проводили процедуры, но, если мне не изменяет память, вы практически каждый день путали кабинеты, забывали, где они находятся, поэтому вам приходилось писать их номера у себя на руке. Неужели забыли?