Варламов

конец, произнес первые слова:

— Черт побери, есть так хочется, и в животе трескотня та-а-

ка-ая...

Оказывается, он прислушивался к этой трескотне. Зрители сно¬

ва смеются. Уже тому, что обманулись, затихли и старались было

что-то услышать.

Начинается длинный монолог Осипа. Но у Варламова это не

монолог. Говорят разные люди, разными голосами, и у каждого

свой напев речи, другое произношение, другой ритм. Вот молодой

барин Осипа, который «профинтил дорогою денежки», но—...вишь

ты, нужно в каждом городе показать себя: «Эй, Осип, ступай по¬

смотри комнату, лучшую, да обед спроси лучший. Я не могу есть

дурного обеда, мне нужен лучший обед».

Слова Хлестакова Варламов выговаривал именно тем голосом,

в той интонации, что свойственны актеру, который исполняет

роль Хлестакова в сегодняшем спектакле. Играл он «Ревизора»

с добрым десятком разных Хлестаковых. И каждый раз по-ново¬

му, под сегодняшнего Хлестакова — «Эй, Осип, ступай по¬

смотри»...

И когда появлялся на сцене сам Хлестаков и произносил свои

первые слова, зрительный зал разражался хохотом. И был он вы¬

зван не самим Хлестаковым, а заранее завоеван Варламовым.

Зрители уже слышали этот голос, эту интонацию, они смеются

тому, как точно представил Варламов еще не известного им Хле¬

стакова.

— Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь

елистратишка простой...

Варламов поднимался с подушки, садился на кровать, и при

слове «елистратишка» вытягивал вперед кулак с отставленным

мизинцем и удивленно глядел на него, на этот мизинец-елистра-

тишку!

И дальше, когда второй раз заходит речь о Хлестакове —

(«а все он виноват»)—Варламов еще раз выставлял мизинец и по¬

вторял «елистратишку». Это — отсебятина. У Гоголя нет повтора.

Но Варламову нужно было прикрепить «елистратишку» к мизин¬

цу. В третий, четвертый раз, говоря о своем барине, он снова бу¬

дет разглядывать этот мизинец — то с укором, то с презрением.

Слово «елистратишка» больше не произнесет, но мизинец уже

сам стал елистратитпкой Хлестаковым. Не словесным, а зримым

образом.

Однажды Владимир Николаевич Давыдов, который играл Го¬

родничего, в заключительном монологе, как всегда, вышел на

авансцену:

— ...Все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, ду¬

рака старому подлецу.

Тут он, как велено в авторской ремарке, погрозил самому себе

кулаком:

( — Эх ты, толстоносый! Сосульку... принял за важного чело¬

века.

При слове «сосулька» Давыдов вдруг выставил мизинец и

уничтожающе посмотрел на него.

После спектакля к Давыдову в уборную пришел Варламов.

— Что ж ты, друг Володя, обкрадываешь меня?

— Как это обкрадываю?

— Да с мизинцем...

— Стыдно тебе, Костенька, такое слово-то говорить. Не об¬

крадываю, а подарок тебе подношу. Ты пойми, твой Осип с Хле¬

стаковым уехали в четвертом действии. Весь пятый акт идет без

тебя, зрители, может, и помнить забыли об Осипе... А я этим ми¬

зинцем напомнил. Слышал, как грохнул зал от смеха? Не мне, а

тебе подарок этот смех. Тебя уже давно нет на сцене, вон ты уже

успел снять грим, переодеться, а зритель все еще смеется: «Айда

Варламов, ай да варламовский мизинец»... Понял?

— Умен ты, Володя! Так объяснишь, что...

— А ты помоги мне с этим мизинцем.

— Как?

— Да вот в третьем действии, когда Городничий и Анна Ан¬

дреевна спрашивают тебя, какой чин у твоего барина, и что он

любит, и на что обращает внимание, и какой важности человек,

ты найди момент, выставь мизинец и качни головой... Я, конечно,

ничего не пойму тогда, мы, Сквозник-Дмухановские, в таком

раже, что при чем тут мизинец? А вот после чтения Хлестаков-

ского письма Тряпичкину, при слове «сосулька» в последнем

монологе, вдруг осенило: мизинец! Ах ты, бестия Осип, ведь все

знал, все понимал, умнее меня, Городничего!

Так и «закрепили» этот мизинец — выразительный образ Хле¬

стакова, елистратишки, сосульки...

Но продолжается монолог Осипа.

— Эх, надоела такая жизнь! право, на деревне лучше...

Варламов не рассказывал, а выпевал про мечтательную дере¬

венскую жизнь. Медленно, протяжно, со вкусным круглым волж¬

ским оканьем, как бы с удовольствием вспоминая молодые Оси¬

повы годы в хозяйском имении.

— Ну кто ж спорит, конечно, если пойдет на правду, так

житье в Питере всего лучше...

Но про Питер, про «кеатры» и городские утехи — чуть сни¬

сходительно и в другом ритме: городской человек тороплив.

В избыточной щедрости интонаций звучал и скрипучий голо¬

сок старухи офицерши, и звонкое щебетание шаловливой горнич¬

ной, которая «фу, фу, фу» как хороша, и «сурьезный» басок быва¬

лого солдата, что расскажет «про лагерь и объявит, что всякая

звезда значит на небе».

— Наскучило идти — берешь извозчика...

И в голосе важный, самодовольный барский бархат. А как «не

хочешь заплатить» и удерешь проходными дворами — лукавая

плутовская скороговорка.

Нет, Варламов не был один на сцене двенадцать-пятнадцать

минут. Он был. «в лицах». То представлял своего елистратишку,

то «политично и деликатно» беседовал с чиновником на перевозе,

с «кавалером в лавочке», изображал праздного лоботряса, который

разгуливает по Щукиному рынку, и старого барина — отца Хле¬