Варламов

дой, выходить из повиновения, яростно бранить вздор нынеш¬

них порядков, грозить грядущим... Разумеется, все это —в пре¬

делах возможного на сцене императорского театра.

Близкий по своему душевному складу и помыслам к передо¬

вой русской интеллигенции, мог бы позволить себе и большее.

Но не спускал глаз со сцены господин театральный полицмей¬

стер, который бдительно восседал в отведенной ему ложе.

И вот Варламов и Ходотов встретились в одном спектакле:

Сорин и Треплев, дядя и племянник.

Двадцать восемь лет Петр Николаевич Сорин «прослужил но

судебному ведомству, но еще не жил, ничего не испытал...»

В молодости «хотел сделаться литератором — и не сделался; хо¬

тел красиво говорить — и говорил отвратительно; хотел женить¬

ся— и не женился». Ничего не успел и ни в чем не успел.

И теперь, на старости лет, «хочется хоть на час-другой воспря¬

нуть от этой пескариной жизни», но нет сил. И интересов в

жизни никаких.

И варламовский Сорин подчинил всего себя Треплеву. В нем

его жизнь, его несвершенные мечты. Не было у него самого мо¬

лодости — теперь живет молодостью племянника. Не было у него

своей любви, но так горько и безответно влюблен Костя Треп¬

лев. Хотел стать писателем, а вот Костя уже печатается...

И у варламовского старика Сорина сердце бьется в один лад

с Треплевым.

Варламов ясно показывал стариковскую влюбленность Со¬

рина в «милую соседку» Нину уже в самом начале пьесы. Встре¬

чал Нину радостным, просветленным взором, доброй, ласковой

улыбкой, как бы разделяя чувства и волнения Треплева.

— Глазки, кажется, заплаканы... Ге-ге! Нехорошо...

И долго держал ее маленькую ручку в своих огромных лапи¬

щах, словно согревая, успокаивая ее.

У него Сорин был самым благожелательным зрителем треп-

левской пьесы и ее исполнения Ниной. Глядел на сцену как

завороженный, ловил каждое слово, поддакивал кивками

головы.

— Через двести тысяч лет ничего не будет, — не без ехид¬

ства бросает Сорин у Чехова, слушал монолог Нины.

А Варламов — изумленно, восторженно и мечтательно:

— Через двести тысяч лет?!

И... проглатывал остальные три слова.

Невежливо обошлась Аркадина с пьесой сына. По Чехову

здесь Сорин должен упрекнуть сестру. Но у Варламова это был

не упрек, а негодование, резкое и сердитое замечание по праву

старшинства. Не мог снести обиду.

И когда Нина собралась уходить, варламовский Сорин умо¬

ляюще повторял:

— Останьтесь....

Нельзя было отпускать ее, ведь уйдет, не попрощавшись

с Треплевым. Да и самому не хотелось, чтобы она ушла.

— Останьтесь на один час, и все. Ну, что, право... Остань¬

тесь.

В конце пьесы Сорин говорит о Нине:

— Прелестная была девушка... Действительный статский со¬

ветник Сорин был даже в нее влюблен некоторое время.

Слова эти звучали у Варламова как запоздалое и конфузли¬

вое признание, как дорогое сердцу воспоминание. И вроде бы

вспоминали и другие: да, старик в самом деле, конечно, был

влюблен!

Так вся душевная жизнь Сорина, по толкованию Варламова,

проходила по треплевским замерам. Он, кажется, один понимал

чувства Кости, смятение его духа. И горой стоял за него. Не

просил у Аркадиной денег для Кости, а требовал, настаивал —

денег, костюма, пальто, свободы.

Таков уж был у Варламова этот удивительный, неравнодуш¬

ный Сорин!

Эта роль в «Чайке» всегда имела хороших исполнителей на

русской и советской сцене. Чаще всего (и не без оснований)

играли его человеком немного отрешенным от мира сего, усталым

и потерянным, погруженным в свое прошлое, в ту, минувшую

жизнь, которая так не задалась ему. Все, что происходит во¬

круг, теперь мало касается его. Он — старый и больной, уже не

разволнуется из-за житейских неурядиц. Просто доживает свой

век. Конечно, добр и мил. Но доброта его безразлично обща,

а милота идет от стариковской отчужденности.

Всклокоченная борода, взъерошенные волосы. И одежда: как

правило, — мышиного цвета серый сюртук, не очень-то опрят¬

ный, поношенный, с перхотью на плечах.

Этот навык толкования образа берет начало у В. В. Лужского,

который играл роль Сорина в спектакле Художественного театра.

Совсем иной был варламовский Сорин. Не доживал свой век,

а кажется, наконец-то жил.

По-своему был красив: мягкие, гладко причесанные седые во¬

лосы, небольшая холеная бородка. Светлая домашняя куртка с

темным бархатным воротником. Чистенький, ухоженный старик.

Сидел в своем кресле на колесиках и все следил за тем, что

делает Треплев, что говорит, о чем, куда вышел, зачем.

Уже много лет спустя постаревший Николай Николаевич Хо-

дотов рассказывал, как просил его Варламов:

— Коля, голубчик, напиши ты письмо Антону Павловичу, по¬

проси от моего имени. Пусть-ка сделает так, чтобы Сорин умер

до того, как узнает о самоубийстве твоем, то есть, Треплева...

А то ведь каково старику! Ты только подумай... Как ему далыне-

то жить?

– г Но ведь Сорин больше не появляется на сцене. Сказал

доктор Тригорину, что, мол, застрелился Треплев — и занавес!

Кому какое дело до Сорина?!

— Вот то-то и оно... А каково ему? Спит себе в соседней

комнате, а проснется — скажут. Ты напиши Антону Павловичу,