Варламов

реньках...

И это — самое важное, самое острое место в пьесе. И, конечно

же, не из-за острого лезвия мясницкого ножа, а потому, что ва¬

лится, казалось бы, несокрушимый, низлагается идол, истукан,

знак всемогущей власти.

Кто, как не Варламов, мог бы показать страшное — смешным,

сильного — поверженным на смех. Но не сыграл он этой роли.

Ему не предложили, а сам не отважился попросить. Сыграй он

Максима Суслова, быть может, и спектакль весь обрел бы боль¬

шой смысл. (Играл эту роль, и не очень удачно, И. И. Борисов.)

О новых временах толковала и пьеса В. О. Трахтенберга

«Фимка». Сладостно-слезливая мелодрама о том, как всемирно

известный русский ученый-ботаник Молтов взял в свой дом прос¬

титутку Фимку, чтоб она, отныне — Ефимия Ивановна, начала

новую, «чистую жизнь». Но Фимка даже года не выдержала

своего нового положения, не смогла стать Ефимией Ивановной.

Нищее детство, искореженная юность, пережитые унижения...

Как вырваться из плена прошлого? Фимка кончает самоубий¬

ством...

По правде говоря, малая, расхожая историйка. И не к чему

вспоминать об этом спектакле, поставленном на сцене импера¬

торского театра в 1905 году, если бы не новый для Александринки

человек — старый питерский рабочий-наборщик Ермолай Ивано¬

вич Слюткин, брат Фимки. Он уволен с работы в типографии,

бедствует. Молтов предлагает ему спокойное место — сторожем

при музее.

— Не такое теперь время, чтобы на спокойных местах пря¬

таться, — говорит Слюткин.

И зло отчитывает именитого ученого:

— К черту жалость вашу, да туда же всякие звонкие слова.

Время пришло дело делать, настоящее дело... А жалость оставьте

для лошадей, для собак, — благо они еще не обидчивы!

Слюткин рассказывает то ли быль, то ли притчу: как строили

церковь. «Колокольня, башенки разные, купола золоченые. Перед

приезжими хвастали. Много лет она так стояла, пышная и гор¬

дая». И вдруг появилась трещина в стене. Замазали трещину.

«А через год обрушилась церковь и много народу под собой схо¬

ронила»...

Слюткин видит трещину во всем строе российской жизни.

И говорит без обиняков:

— Пришло время строить новый храм, — пусть и не такой

пышный сверху, да зато крепкий снизу! И строить его без разных

воров-строителей, а дружной общей работой, всем миром, всею

громадой.

Пусть этот Слюткин всего только поздний ученик Нила из

горьковских «Мещан». Уже несколько лет тому назад со сцены

Московского Художественного театра Нил сумел провозгласить:

— Хозяин тот, кто трудится!

— Прав не дают, права берут!

— Нет таких расписаний, которые нельзя переменить!

Но и Слюткин для Александрийского театра, для его зрителей

был внове, нес неведомую им свою правду. Конечно, жаль, что

вышел он на сцену в такой худенькой пьесе да в качестве брата

Фимки. Но иначе нельзя было: он из тех, кого здесь не пускали

в дверь, пришлось в окно, — через жалостливую мелодраму слу¬

чайного автора.

Роль Слюткина играл А. П. Петровский. И сильно гнул к тому,

что плох здоровьем Слюткин и оттого-то «умствует». Умираю¬

щему вроде бы прощалось...

А Варламов, должно быть, опять же сидел в своем кресле за

кулисами и с любопытством глядел на этого человека, слушал его

речи. Ведь именно в таких стреляли на Дворцовой площади

9 января. Что он знал о них?

Нередко бывал в квартире Н. Н. Ходотова на Глазовой ули¬

це. А там, среди гостей, рассказывает Я. О. Малютин, «можно

было увидеть каких-то никому не известных, просто одетых лю¬

дей, которые, чувствуя себя явно не в своей тарелке, то и дело

норовили уйти. Уйти им, однако, не удавалось, ибо хозяин как-то

особенно громко и демонстративно удерживал их. Только потом

выяснилось, что это были совсем новые знакомые Николая Нико¬

лаевича, обретенные им то ли на Обуховском заводе, то ли на

Путиловском... Как дорожил Ходотов такими знакомствами, как

волновался, когда к приглашенным им людям завсегдатаи ходо-

товской квартиры не проявляли должного внимания и деликат¬

ности».

К Варламову это не может относиться. Он со всеми был мил

и хорош. Охотно заводил разговоры, шутил. И тем было весело

со знаменитым артистом, которого знали если не по театру, то ио

дешевому табаку «дядя Костя», который курили сами, или по

леденцам, подслащенным добродушной улыбкой Варламова на

жестяных банках, — такие леденцы они наверняка покупали для

своих детей.

Шутили, разговаривали о пустяках. Ни о чем серьезном, ни о

думах своих или надеждах. Кто был для них Варламов? Право

же, не боясь промашки, можно уверенно сказать: все тем же

«большим ребенком». Для всех — и для святого ханжи Иоанна

Кронштадтского, и для тонкого душою Чехова, и для обуховских

и путиловских рабочих — «большой ребенок»! Кто еще?

И, по правде говоря, так и вел себя в жизни.

В октябрьские дни 1905 года кто-то из новых знакомцев Хо¬

дотова принес в театр и вручил ему пачку подпольных листовок

с призывом ко всем гражданам России присоединиться к полити¬

ческой стачке. Ходотов роздал часть листовок артистам театра.

Принес и Варламову.

— Клади на стол. Потом почитаю.

Через полчаса зашел к Варламову в уборную Владимир Ни¬

колаевич Давыдов. Увидел листовку.

— А ну, Костя, порви-ка эту бумагу.

— Хотел почитать...

— Я читал. Порви, говорю.

— А что там сказано?

— Не твоего ума дело. Порви!