Варламов

он — добрый, он поймет.

Более чем через полвека*, в 1955 году, «Чайка» была постав¬

лена на сцене Театра имени Вахтангова. В роли Сорина вы¬

ступил в этом спектакле уже престарелый мастер сцены — Павел

Павлович Гайдебуров. И играл ее как бы в ключе, найденном

Варламовым. Этот Сорин тоже жил интересами Треплева, его

жизнью, его любовью и печалью, его ожиданиями.

Впрочем, у Гайдебурова были свои основания именно так

толковать образ, в такой сопряженной связи с Треплевым. Он

вступил в сценическую деятельность 56 лет тому назад в роли

Треплева. Это было началом его актерской жизни, его первой

ролью. А Сорин — концом, последней ролью... И в Сорине он

играл отраженный отзвук своей трепетной треплевской молодости.

Еще позже сыграл роль Сорина на сцене, родной Варламову,

и по-варламовски мягко, застенчиво и грустно Юрий Владимиро¬

вич Толубеев. Был всей душою привязан к Треплеву и этот Со¬

рии. Но этим не ограничивалось его место, его дело в спектакле.

Кажется, он был самым умным, самым сердечным человеком среди

людей, которые мучат друг друга непониманием, черствым себя¬

любием, мелочностью обыденщины. Мудрым. Он все понимал.

Если не умом, то сердцем. И если жестоко бранил свое прошлое,

то не потому, что оно было так уж никчемно и пусто. Только

теперь понял, что мог и должен был жить иначе, полнее, нужнее

людям. Оттого и казнил себя...

Но Сорин, каким показал его Толубеев, был сыном глухого

и беспросветного расейского безвременья, образ трагического на¬

полнения.

Может быть, это был лучший Сорин не только советского

театра, но во всей сценической истории «Чайки». Может быть,

лучший, если бы... Если бы в спектакле рядом с ним и рав¬

ный ему по глубине творческой мысли оказался бы образ Треп¬

лева. «Сообщающиеся сосуды» на этот раз были неравно-

бочны.

— Вы подумайте!

В немногословной роли Симеонова-Пищика в «Вишневом саде»

это восклицание повторяется восемь раз.

Сказала Шарлотта Ивановна, что ее собака орехи кушает, или

показала фокус — один, другой; произнес Гаев свою речь о шка¬

фе или пустился в рассуждение о некоем философе, Симеонов-

Пищик — каждый раз:

— Вы подумайте!

В роли Симеонова-Пищика восклицание это Варламов повто¬

рял не восемь раз, а двенадцать, четырнадцать. Там, где положено

по Чехову, — громко и внятно, там, где не положено, — про себя,

бормоча. Удивленно, восхищенно, осуждающе, брезгливо, равно¬

душно, радостно, печально; бессмысленно и безо всякого выраже¬

ния, только для того, чтобы сказать что-нибудь. Иногда совсем

неслышно, самому себе, для актерского самочувствия.

И в таком же несметном разнообразии — просьба, чтобы ему,

Симеонову-Пищику, одолжили денег. То умоляет, стонет, то тре¬

бует, настаивает; униженно и безнадежно, а то — весело и уве¬

ренно в том, что добьется своего, выклянчит (например, во время

вальса с Раневской).

Во всех разговорах Симеонова-Пищика главенствуют две

гемы: деньги (он кругом должен) и Дашенька — его дочь,

которая не появляется на сцене, но живет где-то там и горячо

любима отцом. Дашенька сказала. Дашенька читала, Дашенька

кланялась... И Варламов как бы вводил в спектакль еще одно

действующее лицо — эту самую Дашеньку: ее отношение к обита¬

телям усадьбы в вишневом саду, ее настроение, ее слова.

Зрительный зал разражался громким смехом, когда варламов-

ский Пищик с простодушной верой сообщал, что «Ницше...

философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек

говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумаги делать

можно».

Трофимов. А вы читали Ницше?

Пищик. Ну... Мне Дашенька говорила.

Для Пищика этого вполне достаточно; иного подтверждения и

не нужно, уж чего еще надо — «Дашенька говорила»!

По Чехову, начав какой-нибудь разговор, Пищик вдруг на

полслове засыпает и тут же просыпается. Варламов играл эти

«сонные паузы», медленно притишая голос, замирая, через мгно¬

вение, взрогнув, продолжал свою речь нелепо громко. А в частых

случаях, когда Пищик не участвует в общей беседе, Варламов

садился в сторонке и, склонив голову на грудь, спал, чтобы вдруг

очнуться и произнести на всякий случай:

— Вы подумайте!

И всегда кстати!

С превеликим удовольствием играл он чудесный шуточный

эпизод, словно написанный Антошей Чехонте.

— Сто тридцать уже достал... (Ощупывает карманы, встре¬

воженно.) Деньги пропали! Потерял деньги. (Сквозь слезы.) Где

деньги? (Радостно.) Вот они, за подкладкой...

Всего за полминуты — «встревоженно», «сквозь слезы», «ра¬

достно»! Стремительная смена настроений, счастливое приволье

для мимиста. Варламов упивался этой полминутной возмож¬

ностью стать главным лицом на сцене, приковать к себе все¬

общее внимание.

По многим свидетельствам был великолепен в четвертом дей¬

ствии.

Вишневый сад продан, его хозяева покидают родовую усадьбу.

Симеонов-Пищик врывается в дом на радостях-: у него завелись

деньги, и он наконец-то может вернуть свои долги Раневской,

Лопахину. А тут — мебель свалена в один угол, собраны чемо¬

даны: предотъездная суета.

Варламов вел эту сцену так, словно один он, Пищик, понимает

всю тяжесть бедствия, краха образа жизни, прежде так безмя¬

тежно украшенной белым цветением вишневого сада. Легкодум¬

ные Раневская и Гаев, кажется, так и не сообразили, что поте¬