Варламов

щие дни идут подарки Варламову на дом: золотой портсигар

(хотя не курил он), серебряный самовар (очень кстати, — боль¬

шой был чаевник!), превосходного покроя «посольский» фрак

(это на его-то фигуру!), перстни с драгоценными камнями, сер¬

виз кузнецовского фарфора... Словом, кому что по карману и кому

что придет в голову. И корзины цветов (в январе!) в таком коли¬

честве, что в квартире уже не помещались, пришлось выставить

на лестницу. Лавровых венков с величальными надписями на

шелковых лентах, да так много, что потом Константин Алексан¬

дрович этими лентами, вместо обоев, обклеил все стены своей ак¬

терской уборной в театре. Получилось аляповато донельзя, но

зато ни у кого не было такого!

Многие почитатели таланта Варламова не сумели попасть в

театр 31 января. Поэтому 5 февраля, «по просьбе публики», празд¬

нование юбилея было повторено в Большом зале Консерватории.

На этот раз шел спектакль «Не в свои сани не садись».

Именно в эти дни он сказал репортеру из «Петербургской га¬

зеты», что счастлив как никогда, что «ничем и никем» не хотел

бы быть, кроме как Варламовым. Появились статьи и заметки, по¬

священные юбилею «высокоодаренного» и «несравненного»

К. А. Варламова, во всех русских газетах. А в «Одесском слове»

было напечатано юбилейное обращение присяжного поверенного

к «своему коллеге» К. А. Варламову, сочиненное Власом Доро¬

шевичем.

Именно в эти дни Константин Александрович заявил о своей

мечте — учредить классический «театр Островского», о своей го¬

товности первым вступить в труппу этого театра.

И дальше, чуть ли не весь 1911 год стал юбилейным для Вар¬

ламова. Один из актеров Александрийского театра, П. М. Ильин,

постоянный организатор гастролей Варламова, сколотив «летнюю

труппу», предпринял большую гастрольную поездку по России.

В репертуаре — только Островский. И в каждом городе — так воз¬

вещали афиши — «юбилей заслуженного артиста императорских

театров К. А. Варламова». Всюду чествовали юбиляра, гремели

рукоплескания, подносились подарки... А он прямо-таки млел от

восторга.

Говорил:

— Теперь-то я знаю, что значит быть на седьмом небе!

И впрямь был на седьмом небе.

Человек открытых чувств, открыто принимал выражение при¬

знательности зрителей, впрочем, вполне искренней признатель¬

ности.

«Успех огромный всюду, сборы полные, лавровые венки так и

сыплются к моим ногам, и я теперь поверил, что я — знамени¬

тость!» — пишет он своей Анюте.

«Мне поднесли памятный подарок: очень красивый золотой

жетон с трогательной надписью».

«Когда мой голос раздался еще за кулисами — уже театр дро¬

жал от аплодисментов, а при выходе устроили такую овацию, что

я расплакался. Хозяин театра поднес мне лиру в мой рост — ли¬

лии и розы с лентами... Овациям не было конца. И сейчас у меня

на столе лежат восемь газет с описанием сего торжества и воз¬

ведением меня в культ».

«Сорок спектаклей отмахали, прием восторженный, всюду

прямо за божество иду... И всюду цветы, лавры, подарки».

Только осенью вернулся в Петербург, к открытию нового се¬

зона. Друзья встретили, посмеиваясь:

— Потешил себя наш Костенька. Устроил из своего юбилея

всероссийский праздник!

А В. Н. Давыдов спросил:

— Не рано ли бабки подбивать?

— Это еще ничего! — отвечал Варламов. — Увидишь, что еще

будет на сорокалетием юбилее!

Но не вышло праздновать сорокалетний юбилей.

Последние два года неможется ему.

Дышится тяжело, голова побаливает часто — тупо, нудно и

подолгу. И ноги становятся ватными, ступить боязно, так и ка¬

жется — вот-вот подкосятся колени, не выдержать им веса груз¬

ного тела. Все норовит поменьше двигаться, больше сидеть. Хо¬

рошо, коли Курослепова играть в «Горячем сердце»: можно всю

роль сидя провести. Впрочем, и другие спектакли порой играл

так; усядется на сцене до открытия занавеса и не встанет до

конца действия.

Зрители и не замечали, что не вышел на сцену, а сидел уже

загодя; ни разу не встал, не прошелся. Вроде бы так и надо по

самой роли.

Слово играл, действовал словом, только голосом своим — выра¬

зительным, сочным, бесконечно богатым оттенками.

Не зря сказал великий Сальвини:

— Будь у меня столько «натуры» и две нижних варламов-

ских ноты, и три верхних, — был бы я вдвойне Сальвини!

Дорогие слова! Знал ведь всемирно прославленный артист

цену себе и понимал, что значит быть вдвойне Сальвини!

Иной раз казалось — не сделать и двадцати шагов от своей

уборной до сцены. Еле тащился, держась за стены, кряхтел и

охал... А открылся занавес — все хвори с плеч долой! Ожил чело¬

век в родной стихии театра. Если надо (если очень надо!), и с

места вскочит, и топнет ногою об пол, и в пляс пойдет... Потом,

после спектакля, так худо станет, что до края смерти дойдет. Но

что ему жизнь без сцены? Ради нее только и живет.

И жалуется всем —* друзьям, знакомым, театральному началь¬

ству, газетным репортерам. Нет, не на свое недомогание, а на то,

что мало играет, редко. Просит, чтоб Островского ставили чаще,

одну за другой — пьесы Островского. Снова мечтает вслух

о новом театре, где бы репертуар строжайше строился на клас¬

сике.

— Фонвизина, Гоголя, Грибоедова, Сухово-Кобылииа, Остров¬

ского... Пусть этот театр будет для избранных пьес, а не тех, ко¬