Вечно ты

– Сорок квадратов, – улыбается Регина Владимировна, с удовольствием наблюдая мое изумление, – раньше мы жили тут вдвоем с мамой, а теперь я одна. По нормативам ни о каких очередях на отдельную квартиру могу даже не мечтать. Но это и хорошо, мне нравится простор, а к коммунальному быту я привыкла. Кухней почти не пользуюсь, вот сегодня только благодаря вам встала к плите впервые за бог знает сколько времени.

Она показывает в простенок, где стоит небольшой круглый столик, покрытый старинной льняной скатертью с вышивкой ришелье и уставленный явно антикварной посудой. В этой комнате, кажется, ничего нет современного, кроме монографий по специальности. Даже пишущая машинка на массивном двухтумбовом столе с ножками в виде львиных лап черная, с круглыми клавишами.

На стенах фотографии, частью черно-белые, частью от старости приобретшие цвет охры, на некоторых лица совсем побледнели, словно люди медленно и безмолвно отступают во тьму времен.

Я вижу женщин в высоких прическах и платьях, заколотых у горла камеями, мужчин в сюртуках, один из которых поразительно похож на Николая Второго, возможно из-за таких же бороды и усов. Мне интересно, но я чувствую себя еще не вправе расспрашивать Регину Владимировну. Может быть, потом, если мы подружимся по-настоящему.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит хозяйка, – попробуйте салат и пирожок, и не будьте ко мне строги. Я для себя готовлю крайне редко, а для гостей так почти и никогда не приходится. Знаете, когда идешь к успеху, как-то теряешь друзей.

– Да и когда не идешь, все равно теряешь, – киваю я, с некоторой опаской усаживаясь на стул с изящно изогнутыми ножками и круглой гобеленовой спинкой.

Тарелку тоже страшновато брать в руки, такая она изящная, с волнистым краем с тончайшей золотой каемкой.

Мне смутно помнится, что в моем раннем детстве у нас тоже был подобный стол с львиными лапами, и даже, кажется, мордами, и на черенках столовых приборов тоже красовались монограммы. А может быть, я помню это только по рассказам мамы, она иногда вспоминала, сколько всяких бесценных раритетов мы стопили или обменяли на еду во время блокады. Вспоминала без сожаления, а с радостью, что благодаря этому живы остались.

Потом мы с Пашей уехали служить, и там не с руки нам было обрастать скарбом. Какие-то прибивались в наше хозяйство сами собой тарелки с грозной надписью «общепит» да алюминиевые вилки-ложки, и на том спасибо. В общем, за время кочевой жизни утратила я вкус к красивым вещам.

На свадьбу мои и его родители скинулись и подарили нам шикарный сервиз. Не такой чтобы прямо красивый, но шикарный, с золотом и цветами, все как полагается. Тогда они еще надеялись, что Паша никуда не поедет, останется на кафедре, быстро станет известным хирургом, и мы будем вести светскую жизнь с помощью этого сервиза.

Кто ж знал, что он будет впервые распакован только на Пашины сорок дней…

– Восхитительно, – говорю я, попробовав пирожок.

– Правда?

– Бесподобно, – для убедительности откусываю еще кусочек.

– Вы мне льстите. У вас наверняка гораздо вкуснее получается.

– Это стереотип, – смеюсь я, – будете смеяться, но я ни разу в жизни не пекла пироги.

– Ого! Как же это у вас получилось?

– Ну, во-первых, не было духовки. Девчонки исхитрялись, делали жареные, но я как-то не стремилась овладевать этим искусством.

Регина Владимировна недоверчиво качает головой и выходит в кухню за штопором.

Но я не вру, я действительно никогда не готовила ничего сложнее котлет. Когда мы приехали к месту службы мужа, я сразу устроилась в местную больничку, откуда, в связи с дефицитом кадров, меня только изредка выпускали побегать и подышать. Паша тоже пропадал на своей лодке, а в редкие свободные часы отправлялся в госпиталь или к нам в больничку наращивать мастерство. Мы с ним виделись-то нечасто, какие там пироги…

Хорошее то было время, трудное, бедное, но зато мы каждую секунду знали, что нужны людям. Единственное, о чем жалею – что материнство прошло как-то между прочим, между амбулаторным приемом, курацией и дежурствами. Сын учился читать по бланкам анализов, вместо аппликаций клеил истории болезней, и книжка про доктора Айболита уже в три года не могла сообщить ему ничего нового.

Это действительно жаль. Но врачебный долг звал, и нельзя было не пойти.

В жизни редко так бывает, что счастье приходит вовремя и когда ты этого хочешь, а еще реже – что совпадают все условия, чтобы мечта твоя сбылась.

Через десять лет Пашу с лодки перевели хирургом в окружной госпиталь. Пришлось мне оставить мою любимую больничку, где я уже дослужилась до главврача, и переехать вместе с мужем. Вместо комнаты в общаге нам дали отдельную квартиру, с настоящей собственной ванной, в которой можно было сидеть сколько хочешь, отчего мы сразу почувствовали себя королями мира. После руководящей работы мне уже не очень хотелось идти рядовым врачом, и я осела дома с прицелом на второго ребенка, но его так и не случилось.

В те годы был у меня роман с чистотой и порядком, я научилась шить и вязать, полностью освободила мужа и сына от любых бытовых забот, но через пять лет взвыла от скуки и пошла преподавать в местное медицинское училище.

– Вот так, – заключаю я, – сначала руководящая работа, потом безделье, потом преподавательская… Растеряла клинические навыки, вот у вас и оказалась.

– Не скромничайте, Татьяна Ивановна, вы прекрасный врач, – Регина Владимировна наполняет наши бокалы.

Чокаемся, отпиваем по глоточку. Эх, где ты, молодость, когда вино закидывалось в организм залпом, под закуску из смеха или слез, а чаще и того и другого…

– Слушайте, а для семейной жизни как лучше? Когда жена занимается домом или пашет наравне с мужем?

Пожимаю плечами:

– Да бог его знает. И там и там есть свои плюсы и минусы. Мне трудно судить, потому что у нас не было такого разделения, что вот жена ай-ай-ай, иди вари борщ. Надо было дело делать, выживать самим, сына поднимать, тут уж не смотрели, кто мужчина, а кто женщина. Можем – делаем, не можем – обходимся. А когда я дома сидела, то занималась хозяйством не потому, что женщина, а просто было бы странно, если бы я не ходила на работу и дома еще ни черта не делала. Это, знаете, тот же принцип, что подводная лодка – оружие коллективное. Там все как один выполняют боевую задачу и никто не смотрит, кто там русский, кто еврей, кто еще кто. Ну а когда заняться нечем и ничего нигде не каплет, тут и вылезает всякая гниль.

– Такие вещи распространены в тех обществах, где подавляется личность человека, – осторожно замечает Регина Владимировна, хотя понятно, что множественное число тут лишнее, – когда человек не имеет внутреннего стержня, его тянет опереться на жесткие костыли стереотипов. Незрелой личности трудно бывает принять свою многогранность, еще труднее меняться, гораздо проще идентифицировать себя с помощью жестких и незыблемых установок, что неминуемо ведет к оскудению картины мира.

Возразить тут нечего, я поднимаю бокал, и мы снова чокаемся.