Вечно ты

– Простите, но целая дисциплина есть, научный коммунизм. Мы ж ее с вами в институте проходили…

Регина Владимировна смотрит с жалостью:

– Ну и вы что-то запомнили из нее кроме неравномерности развития?

Задумываюсь, но вынуждена признать, что нет.

– А знаете почему?

– Ну, видимо, потому, что в тот момент другие интересы в жизни были, – смеюсь я, – любовь в таком возрасте побеждает все, в первую очередь науку.

– Но в то же самое время вы изучали и другие дисциплины: анатомию, например, гистологию, биохимию… Из них тоже ничего не помните?

– Как же, забудешь…

– Вы запомнили материал, потому что предметом изучения была объективная реальность, а методами – законы познания. Научный коммунизм же изучает то, чего не существует, с помощью дешевых логических уловок, а порой и прямого искажения фактов. В самом названии уже зерно шизофрении, если вдуматься. Да, пусть коммунизм – идеал и самая прекрасная мечта человечества, но как можно изучать мечту?

– Честно признаться, Регина Владимировна, для меня это сложновато.

– Хорошо, если вы не считаете, что власть отрицает объективную реальность ради коммунистической идеи, давайте посмотрим, что там с третьим элементом, одержимостью. В какой-то степени она присутствует: вместо спокойной работы мы без конца совершаем какие-то прорывы, подвиги, соцсоревнования, демонстрации, ведем общественную работу… Вас не только заставляют принять коммунистические идеи за истину, но еще и требуют подчинить им свою собственную жизнь.

– Вот вы все логично очень говорите, и, наверное, так оно все и есть, – кладу себе еще оливье и пирожок, чтоб не обижать хозяйку, – но я жизнь прожила, и ничего этого не чувствовала. Жили мы себе спокойно, никто нам по ушам не ездил. Замполит учил мужа Родину любить, не без этого, но это специфика военной службы. Просто так погибать тоже никому не хочется.

– Простите, Татьяна Ивановна, если вас как-то задели мои слова…

– Нисколько. Наоборот, очень интересно. И если бы я всю жизнь провела в Ленинграде, наверное, со мной все так и было бы, как вы говорите. Просто там, где мы служили, суровый край, там, если не будешь видеть жизнь как она есть, быстро погибнешь.

– Хорошо, давайте с другой стороны зайдем, так сказать, ретроспективно. Согласитесь, что сейчас мало кто искренне верит в коммунизм.

Пожимаю плечами. Честно говоря, для меня вся эта идеология как для Шерлока Холмса вращение Земли вокруг Солнца: может, и правда, но в моем деле мне это не пригодится.

– Я, конечно, не проводила статистического исследования, да это и невозможно, потому что правды никто не скажет, но среди моих знакомых, пожалуй что, и нет правоверных коммунистов, разве что вы, Татьяна Ивановна, да еще, может быть, Корниенко.

– Да уж, не повезло бедняге оказаться святее папы римского, – вздыхаю я.

– Вот, кстати, религия тоже, если присмотреться… – Регина Владимировна делает паузу, не желая опускаться до богохульства, – но они хотя бы честно предупреждают, что бог непознаваем, что надо сделать над собой некоторое усилие, чтобы в него поверить. Коммунисты же назначают свои бредни объективной реальностью, заставляя нас видеть не то, что есть, а то, что должно, по их мнению, быть. А для этого у нормальной психики надолго ресурса не хватает. Вы оглянитесь вокруг, Татьяна Ивановна! Дети, посмотрите, все уходят в какие-то неформальные объединения, кто пошустрее, те фарцуют мало-помалу, да что там, даже в официальном поле засучив рукава борются с «мещанством», статьи без конца строчат на эту тему, фильмы снимают, значит, явление существует, и оно настолько масштабное, что его уже невозможно не признать. В обществе цинизм, алкоголизм и упадок духа. Почему, как думаете? Происки империалистов? Ничуть. Просто память нормы сильна.

– В смысле?

– В смысле, что, как раны заживают, воспаление проходит, так и психика склонна восстанавливаться после травмирующего воздействия. Бредовая идея, если она не родилась в патологически измененном сознании, а была внедрена извне в исходно здоровый мозг, рано или поздно теряет свою власть над человеком или, как в данном случае, над обществом. Все, она исчерпала свой ресурс, но как человек, только что излечившийся от пневмонии, еще слаб и нуждается в восстановлении, так и освободившийся от шизогенного воздействия тоже еще не способен к полноценной жизни, пока не наберется сил. Вот отсюда у нас такая депрессивная обстановка в обществе, но она пройдет, надо только немного подождать, дать людям понять себя и окружающий мир.

Мне не хочется спорить, и я обещаю поразмыслить над словами Регины Владимировны дома.

– Естественно, я ни с кем не буду это обсуждать, – заверяю я.

– Не сомневаюсь в вашей порядочности, но, думаю, пока мы послушно выполняем команды, никому не интересно наше тявканье. Мы же не вникаем в суть бреда наших пациентов, равно как и им до фонаря наши научные дискуссии.

Регина Владимировна разливает остатки вина по бокалам, печально смотрит на пустую бутылку и убирает ее под стол.

– Раз я честно держу Корниенко под замком, мне разрешают болтать всякие гадости, – грустно говорит она, – что позволяет мне чувствовать себя порядочным человеком, и желание выпустить здорового мужика на волю становится не таким острым…

* * *

Отпустив студентов, Люда открыла в учебной комнате окно и села проверять микроконтрольные. Начались самые горячие денечки перед сессией, когда кафедру штурмуют должники, вымаливая зачет, приходят на отработку пропустившие по болезни, отличники выпрашивают «автомат», и как призраки появляются старшекурсники, которым грех молодости в виде тройки по латыни не дает получить красный диплом.

Люда хотела проверить работы за полчаса, оставшиеся до начала отработки, но за окном только что прошел дождь и пахло сиренью, отчего студенческие каракули расплывались перед глазами, а душа уносилась в воспоминания.

…Тот день начался совершенно обычно, даже немного хуже, чем всегда. Всю ночь валил густой снег, а к утру ветер принес тепло, и сугробы растаяли, расползлись по дорогам жемчужно-серой крупой. Это гарантировало мокрые ноги и очередные белые разводы на сапогах, которые уже не отчищались полностью, и по ним, как по кольцам на деревьях, можно было определять возраст обуви.

Запасных колготок, чтобы снять мокрые на работе, у Люды не было, пришлось надевать брюки и носки, что вызвало бабушкино неудовольствие. Она считала, что если преподавательница высшей школы надевает на работу брюки, то наносит удар по репутации вуза, даже если она всего лишь молодой ассистент. При этом самовязаные пионерские жилеточки внучки удара почему-то не наносили.

Решив, что институт выдержит удар легче, чем она сама целый день в мокрых колготках, Люда убежала на работу, заправив брюки в сапоги, чтобы не запачкать по дороге. Это, по мнению бабушки, было уже за пределами добра и зла, и Люда целый день ходила с неприятным чувством, что обидела близкого человека.

Можно было позвонить, объяснить, почему не послушалась, но бабушка считала такие телефонные извинения попыткой увильнуть от ответственности. К ней следовало ходить на поклон лично, иначе возможны были только два варианта развития событий. Первый – бабушка не разговаривала с провинившимся, пока он не осознавал своего поведения и не раскаивался, и второй – бабушка рассказывала о проступке родителям, и вся семья не разговаривала с провинившимся, пока он не осознавал своего поведения и не раскаивался. Такое, чтобы в семье приняли сторону того участника конфликта, который не бабушка, на Людиной памяти случилось всего один-единственный раз в жизни, да и то с большими оговорками.