Вечное
Шрифт:
— Ты хочешь, чтобы папа перестал помогать Симоне? — в ужасе переспросил Эмедио.
— Да. — Марко не испытывал сочувствия к семье Симоне. Он ни за что не простит Сандро, который предал его с Элизабеттой. Со временем боль не утихала, а становилась все сильнее. Как ни парадоксально, он скучал по ним обоим. За это Марко их тоже ненавидел.
Отец молча продолжал есть.
Мать не отрывала взгляда от тарелки.
Марко не унимался:
— Папа, если ты будешь продолжать помогать Симоне, у меня будут неприятности. Ты ставишь под угрозу мою карьеру.
Отец поднял голову и невозмутимо
— Сегодня праздничный день. Мать приготовила для нас угощение. Из уважения к ней и нашему Господу я спущу тебе с рук то, что ты тут наговорил.
Марко смело посмотрел на отца.
Мать закусила губу, но ничего не сказала.
Молчание нарушил Эмедио:
— Ты молодец, папа. Если можешь помочь Симоне, продолжай в том же духе. Гонения на евреев безнравственны.
Марко посмотрел на него.
— А как евреям помогает Церковь?
— Наш святой отец выступает против фашистов как раз потому, что они антисемиты. Если вы помните, не так давно, когда он был государственным секретарем Ватикана, он помог написать энциклику для немецких церквей — Mit Brennender Sorge. В отместку нацисты выступили против его избрания папой римским. Лишь Германия из всех стран не прислала своего представителя на его инаугурацию.
— Ты не ответил на мой вопрос. Что кардинал Пачелли, став папой Пием XII, сделал для евреев?
Эмедио нахмурился:
— Разве ты не слышал его наставление, которое сегодня передавали по радио? Он назвал войну «прискорбным зрелищем человеческого конфликта». А происходящее — «беспощадной и чудовищной битвой». Он просил проявить милосердие в тылу.
— Но была ли его проповедь посвящена евреям? Сомневаюсь.
Эмедио поджал губы.
— Это потому, что Ватикан должен сохранять нейтралитет. У нас есть опасения, причем обоснованные, по поводу коммунистической угрозы. Мы боимся, что, если святой отец выскажется слишком прямо, это приведет к расправе над евреями. И все же среди нас есть те, кто призывает Церковь предпринять какие-то действия, и я один из них. Я осуждаю Муссолини за расовые законы. Они причиняют людям безмерные страдания.
В груди Марко разгорелся гнев.
— Разве это не лицемерно — просить отца продолжать помогать евреям, когда Ватикан не шевелит и пальцем? Почему моя карьера должна страдать из-за семейства Симоне?
Эмедио распахнул темные глаза:
— С каких пор тебя тревожит карьера, а не судьба лучшего друга?
— Он мне не друг. Пусть к чертям проваливает, мне плевать.
— Марко! — Мать дрожащей рукой поставила стакан на стол. — Что на тебя нашло? Нельзя осуждать нашего святого отца, тем более в Пасху! Ты слишком легко примкнул к этим безбожникам…
Отец вновь поднял руку.
— Мария, позволь мне. Марко и Эмедио, сегодня неподходящий день для подобных разговоров. Хватит уже об этом.
Эмедио напрягся.
— Я просто пытаюсь понять, отец, когда Марко так сильно изменился.
— Я не менялся. Я всегда был фашистом.
— Ты обожал Сандро, а теперь от него отвернулся. Якшаешься с нацистами и выполняешь все, что говорит Муссолини.
— Муссолини всегда прав, — отозвался Марко и сам понял, что ответил словами из декалога. — А ты как смеешь обвинять
меня в том, что я беспрекословно следую за нашим лидером? Как насчет тебя?— Меня? Я священник. А ты в этой форме ведешь себя как шишка на ровном месте.
— Так же, как и ты в своей.
— Я служу Богу, — скривился Эмедио. — А ты кому?
— Дуче и Италии.
— Я слишком хорошо тебя знаю, братец. Дело не в любви к своей стране. Ты слишком любишь себя.
Уязвленный, Марко вскочил на ноги.
— Я мог бы и про тебя то же сказать! Идеальный сын, идеальный пастор, всегда следует правилам…
— Да что на тебя нашло?! — Эмедио тоже поднялся. — Твое сердце стало таким же черным, как твоя рубаха!
— Неправда! — Марко понял, что уже обходит стол, чтобы добраться до Эмедио, но тот, сверкая глазами, стоял на своем. — Ты как один из той толпы, которая распяла Христа вместо Вараввы. Фашисты слепо идут за своим предводителем…
— А ты кто такой, чтобы судить меня? Ты просто священник, а не Господь Бог!
— А ты слишком глуп, чтобы усомниться… — начал было Эмедио, но Марко схватил его за плечи и толкнул к стене кухни, где тот сбил спиной спортивный календарь.
Отец вскочил на ноги.
Мать вскрикнула.
— Как ты смеешь! — Марко с яростью набросился на изумленного Эмедио, но отцу все же удалось его оттащить.
Мать закрыла лицо руками.
Под звуки ее рыданий Марко выбежал из квартиры.
Глава шестьдесят шестая
Элизабетта подмела гостиную, стараясь, чтобы дом выглядел как можно респектабельнее. Сегодня днем в ресторане София, жена Паоло, сказала ей, что в старую комнату Нонны переезжает одна из кузин, беженка из какой-то деревни. Элизабетта с ужасом думала о том, что кто-то будет спать на кровати Нонны в ее уютной маленькой комнате, среди ее прекрасного фарфора. Права голоса Элизабетта не имела, потому она говорила себе, что стоит быть более милосердной, ведь война опустошала провинции и народ перебирался в города. Жилья не хватало, и население Рима выросло с полутора до двух миллионов человек.
Элизабетта смела мусор в совок, на сердце у нее поселилась тяжесть. Нонна скончалась совсем недавно, и горе стало частью тела Элизабетты, проникло ей в душу, как яйцо растворяется в тесте. Рико и Ньокки тоже горевали по Нонне, тревожно искали ее в спальне или вдруг начинали мяукать посреди ночи. А еще они по пятам ходили за Элизабеттой и даже сейчас наблюдали за ней из столовой, свернувшись калачиком на своих стульях поверх салфеток. Она никогда их не ругала, кошки не то что люди — могут выражать свои чувства как пожелают.
В дверь энергично постучали, и у порога раздались громкие голоса. Поставив веник и совок к стене, Элизабетта, приглаживая волосы, пошла открывать. За дверью она с удивлением обнаружила двух женщин средних лет, высокую и коротышку, а с ними восемь чумазых ребятишек, мальчиков и девочек разного возраста. Они были в замызганном тряпье, с грязными мордашками, а в руках держали туго набитые мешки и свернутые одеяла — свои пожитки.
Элизабетта ждала только одну кузину, но было бы невежливо заявить им это прямо в лицо.