Ведун
Шрифт:
У Бурого такой силы нет, чтоб на тридцать шагов шибало. Но обратать захудалого заложного — много силы и не надо.
— Сюда иди! — велел он.
Дух не пошел. Даже рук из Сома не вынул. Повернулся только. Бурый ощутил его удивление: что видят его, да еще в темноте.
Пришлось встать и взять неупокоенного за шкирку. Понятно, не просто рукой, а рукой, напоенной силой. Взял, поднял, пихнул Сома коленом: гляди. И проявил духа. Сом как его увидел, так заверещал дико, в угол забился. Бурый испугался, как бы холоп со страху с ума не спятил, и духа в себя вдохнул. Дух, ясное дело, развеялся, а сила его по телу Бурого прохладой разошлась. Хотя столько той силы… Чуть.
— Не трясись, — сказал он Сому. — Не придет он больше. Съел я его.
И лег спать. Но спал плохо.
Так они и жили до жатвы. Вчетвером. Повеселей, чем вдвоем с Дедкой. И еда была вкусней, чем сам Бурый стряпал. Одно плохо: Дедко пахтал бабу, а Бурому — некого. Даже собирался к Мертвый Дом сбегать, но потом передумал.
А как пришло время жать, Бурый Сома с матерью отпустил, дом заклял от воров и двинул в большой город. Смоленск. Бурый — с ним.
Бурый размял в пальцах травяной пучок, понюхал… Слабовата вышла. Не станет в таком сила держаться долго. Верно, где-то оплошка вышла. С тем, что из земли растет, так бывает. Одна и та же травка может и спасти и сгубить, сорви ты ее не в срок. Сорвешь не в нужный день, не в нужное время, а дальше, может, и верно все сделаешь, а выйдет не лекарство, а яд. И так во всем. Сорвал травинку, облизал… А на ней еще роса не высохла. И от слюны твоей проку не будет. Ведун на то и ведун, чтобы ведать все обо всем. Ведь иной раз и сделал все как надо, а вышло не так. Ведать о том, что вышло и что будет — это и есть ведовство. Крепко его Дедко учил. Вбил в голову главное: в любом деле точность важна. Сказано «с первым лучом», значит с первым, а не со вторым. Сказано: варить при малых редких пузыриках, значит так и варить. Иная травка без наговора не дастся, а иная сама в руки пойдет да силу свою отдавать не захочет, а, напротив, чужую отнимет. К иному цветку как в человеку отнестись надо. А человек — он разный. То жрет, то гадит. То козлом прыгает, то без сил валяется. И брать его надо, когда он для твоей нужды подходящий. И человека брать, и цветок, и заячью лапку. Такой мир. Течет, переливается, переплетается, рвется. Ведун же ведает, какие струи сильнее, какие нити порвать надо, а какие соединить. Сила дерева — вдоль волокон. Порвешь их — и сломается твоя лыжа. Или хуже: треснет корабельная доска от удара волны и все. Гибель. А вот резать-рвать как раз поперек волокон и надобно. И то, что он Бурый, намерен сделать, как раз такое и есть. Против волокон. Против всего.
Бурый еще раз понюхал травку… Да, слабенькая, но ничего. С заката для восхода продержится. А больше для снадобья и не надо…
Глава 16
До тракта шли пешком. Дальше — попутчиками в большом новгородском караване. Ведуну кто откажет? Кормились тоже от щедрот купеческих. Не за так. Бурый болячки людям и коням целил, чары малые накладывал, гадал на удачу. Трудился. А Дедко валялся на сене и поучал. Всех. Не только Бурого. Полезное сделал только раз, уже на смоленской заставе, когда мытарь восхотел лишнее вытянуть. Встрял, когда смоленские уже за копья схватились.
— Они дадут, — пообещал Дедко мытарю, сморчку из младших тиунов, — В том тебе слово мое, Волчьего Пастыря. Сколько скажешь, столько и дадут. Но за каждую куну, что ты с них сверху от положенного стребуешь, моя Госпожа с вас, — Дедко кивнул на дружинников, — ну и с тебя, конечно, по году жизни возьмет.
— А кто твоя Госпожа, смерд? — спросил мытарь. Вот дурачок.
— А ты угадай! — ухмыльнулся Дедко, приподняв посох так, чтобы глаза Морды глядели в глаза мытаря.
Тот испугался. Закрестился часто. Думал, бог Христос ему в воровстве поможет.
Дружинники поумней оказались. Копья опустили. Десятник взял мытаря за плечико, пошептал в ухо… И тот аж побелел. Видать не так уж сильна в нем была вера в распятого бога.
Не взяли с новгородцев лишку. Даже
положенное не все взяли. Купцы поняли и отблагодарили. Справили Бурому новую одежку, взамен старой, из которой вырос. Дедке тоже хотели, но он от обновок отказался. И от серебра тоже. Еды только взял мешок и баклагу медовухи. Новгородские расстроились. Не хотели в долгу у ведуна оставаться. Выход, однако, нашли. Уже в городе на подворье, где они жили, зашел новгородец и оставил двух коней. И сразу ушел, потому отказаться Дедко не успел.Коней потом продали хозяину подворья. Не любил Дедко верхом. Умел, но не любил. И Бурый так же. Когда ногами землю не чуешь, слабеешь. Бурый потом и так и сяк пробовал, даже горсть земли со своего двора в мешочек клал и за пазуху прятал — без толку. Нет, родная земля всегда в радость. И от сглаза обережет, и путь домой покажет, если заплутаешь, но все одно земли под ногами не заменит. Да и ни к чему ведуну в седле трястись. Бурый, если надо, побольше верхового пробежит. В лесу уж точно.
А подворье, на котором они загостевали, интересное. Хозяин его из словен радимичских. Был при прежнем князе из лучшей гриди, сотником. Очень его князь ценил, иначе не приблизил бы радимича. Сам-то варяг.
А потом беда случилась. Стрелу словил сотник в шуйцу. И стрела та плохой оказалась. Загнила рука. Отрезать пришлось. И то не помогло. Огневица в тело уже вошла, сгорал сотник. Помог Дедко. Вылечил. И, как нынче, серебра не взял.
— Я его у Госпожи отнял, — пояснил он Бурому. — Взял бы плату, получилось бы: продал я ее. А так получается, что даром. А за дар и отдариться можно. Я и отдарился. А Войнята мне другом с тех пор стал. Это подороже серебра.
Интересный город Смоленск. Богатый. Сам град невелик, но крепок. А посады и пригороды разошлись просторно. Мастера здесь знатные. Не хуже новгородских. И меч добрый скуют, и утварь ценную сладят, и украшения драгоценные. А еще корабли. Диво дивное — глядеть, как деревянный скелет обрастает плотью, как тешут из выдержанного дерева тонкие крепкие доски. Тонкие, да попробуй сломай. Чуют дерево мастера, словно ведают его суть. А, может, и ведают. Тесла у них в руках так и летают. Лишнего не срежут, ненужное не оставят.
К корабельщикам они не просто так ходили. Дедко им знаки обережные, мастерами вырезанные, силой полнил. Так-то сами знаки любой плотник или столяр сделает даже и лучше, чем, к примеру, Бурый. Быстрей уж точно. Иные так и делали. Вырезали, кровью жертвенной мазали и на том и все. Не разумели, что не всякая сила — на пользу. А уж та, что на крови и смерти — особенно. Вот нурманы под кили боевых кораблей, что на воду спускали, раба подкладывали. И в этом был толк. Если раб из пленных воев, сильный и храбрый, то и душу корабля он правильным собой напитает. А если раб никудышный, то и душа у него такая. Урожденно-холопья. Зачем такая боевому кораблю? А если, допустим, лодья не военная, а мирная, торговая. Зачем такой воинственный дух, что будет в море врага для битвы искать?
Потому даже достойная да значимая жертва может беду навлечь.
Иное дело, если знающий за труд возьмется. Он и силу правильную призовет, и вложит ее, куда надо. Корабль — не телега. Он — как зверь живой. А у живого плоть разная. Где твердая, где гибкая, где воду удержит, а где и пропустит. Дедко видел, где что требуется. И делал. И Бурого учил. Это важное дело: правильно научиться. Как из лука стрелять. Каждый может тетиву натянуть и стрелы бросать наловчиться. И стрелы полетят. Но недалеко и неточно. И так во всем.
Хорошее дело. Но было и нехорошее. Как-то утром Дедко отвел Бурого на постоялый двор. Кликнул хозяина, сказал:
— Лишка нужна. Где она?
— Спит.
Дедко смотрел на него. Молча.
— Ну чего? — забеспокоился тот. — Умаялась вечор дочка.
— Умаялась? Или перебрала?
— Ну так…
— Веди!
Бурый видел: хотелось хозяину Дедку прочь отправить. Но не рискнул. И правильно.
Внутри, в трапезной, было по раннему времени пустовато и не дымно. Печь еще не растопили. Трое мужей, по виду небогатых купчиков да двое воев городских с ночной сторожи. Эти Дедке кивнули уважительно. Надо думать, знали кто он и у кого живет.