Вэкфильдский священник

Я исполнилъ его желаніе и разсказалъ ему послдовательно обо всхъ обстоятельствахъ и безразсудствахъ, повергшихъ меня въ настоящее мое печальное положеніе, а также и о томъ, какъ совершенно я лишенъ всякой возможности возвратить себ утраченную свободу.

Выслушавъ мою исторію и подумавъ нсколько минутъ, онъ ударилъ себя по лбу, какъ будто напалъ на хорошую мысль, и ушелъ, сказавъ, что попробуетъ сдлать все возможное.

XXVII. Продолженіе предыдущей главы

На другое утро я сообщилъ жен и дтямъ свой планъ исправленія преступниковъ; но они не одобрили моихъ намреній, говоря, что они неисполнимы и даже совсмъ некстати, потому что никого я не исправлю, но зато могу скомпрометировать свой священный санъ.

— Извините меня, возразилъ я:- они хоть и гршные, но все же люди; а этого вполн достаточно, чтобы пробудить мои симпатіи. Всякій добрый совтъ, хотя бы отвергнутый ближними, обогащаетъ того, кто подалъ его; и если я моими наставленіями не исправлю ихъ, то самому себ наврное принесу пользу. Милые мои, еслибъ вс эти жалкія созданія были принцами, тысячи людей сбжались бы предложить имъ совты и утшенія; а я полагаю, что души людей, запрятанныхъ въ тюрьму, такъ же драгоцнны, какъ и души внценосцевъ. Да, мои безцнные, если возможно ихъ исправить, то надо попытаться. Можетъ быть, не вс отнесутся ко мн съ пренебреженіемъ; можетъ быть, удастся мн хоть одного вытащить изъ бездны, и это будетъ уже великое пріобртеніе; потому что есть ли на свт что дороже души человческой?

Сказавъ это, я разстался съ ними и пошелъ въ общую залу, гд заключенные ожидали меня и очень веселились, собираясь каждый по-своему подразнить «доктора» и устроить какую нибудь каверзу. Такъ, напримръ, въ ту минуту, какъ я хотлъ начинать чтеніе, одинъ изъ нихъ свернулъ на сторону мой парикъ, какъ будто нечаянно, и сталъ извиняться; другой, стоя поодаль, очень мтко плевалъ сквозь зубы и забрызгалъ мн всю книгу; третій восклицалъ «аминь!» такимъ афектированнымъ голосомъ, что вс помирали со смху; четвертый искусно укралъ у меня изъ кармана очки; но въ особенности угодилъ всей компаніи пятый: замтивъ, въ какомъ порядк я располагаю передъ собою на стол богослужебныя книги, онъ съ чрезвычайною ловкостью и проворствомъ стащилъ одну изъ нихъ и замнилъ ее своею собственной, которая была ничто иное какъ сборникъ самыхъ безстыдныхъ анекдотовъ и сальностей. Но я не обращалъ никакого вниманія на эту кучку шутниковъ и продолжалъ свое дло, увренный, что то, что было въ моей попытк смшного, только разъ или два возбудитъ ихъ издвательство серьезный же элементъ во всякомъ случа останется. И мой разсчетъ оказался врнымъ: прошло не боле шести дней, какъ уже иные начали каяться, и вс слушали внимательно.

Я искренно могъ поздравить себя съ тмъ, чего достигъ настойчивостью и умньемъ: я пробудилъ сознаніе въ жалкихъ существахъ, дотол вполн лишенныхъ всякаго нравственнаго чувства, и мн захотлось облегчить также и матеріальное ихъ положеніе, доставивъ имъ хоть нкоторыя удобства жизни. До тхъ поръ они только и длали, что голодали или пьянствовали, переходя отъ буйства и разгула къ горькимъ жалобамъ; между собою они то ссорились, то играли въ карты, или же вырзывали изъ дерева тампоны для набиванія трубокъ табакомъ. Этотъ пустяшный промыселъ подалъ мн мысль подбить тхъ изъ нихъ, у кого была охота работать, заготовлять колодки для башмачниковъ и формы для трубочныхъ фабрикантовъ; дерево на эти подлки покупалось по подписк на общій счетъ, а самыя издлія, по мр ихъ заготовленія, продавались въ город черезъ меня, такъ что всякій день они имли кое-какой заработокъ, правда — очень небольшой, но достаточный для ихъ прокормленія.

Не удовольствовавшись этимъ, я установилъ наказанія за распутство и награды за особое прилежаніе. Такимъ образомъ, недли въ дв у насъ образовалось нчто въ род настоящей человческой общины, и я имлъ удовольствіе воображать себя законодателемъ, превратившимъ свирпыхъ дикарей въ послушныхъ и мирныхъ гражданъ.

И въ самомъ дл было бы въ высшей степени желательно, чтобы составители законовъ боле обращали вниманія на исправленіе людей, чмъ на проявленіе къ нимъ строгости; чтобы искореняли преступленія не учащеніемъ наказаній, а тмъ, чтобы эти наказанія внушали страхъ. Тогда, вмсто теперешнихъ тюремъ, — въ которыя люди или попадаютъ виновными, или уже тамъ длаются таковыми; то, есть, если въ тюрьму сажаютъ обыкновеннаго воришку, въ первый разъ въ жизни укравшаго, то выходя изъ тюрьмы (коли останется живъ), онъ возвращается въ общество уже готовымъ совершить тысячу другихъ преступленій, — желательно, чтобы и у насъ, какъ въ другихъ странахъ Европы, появились исправительныя заведенія съ одиночными камерами, куда къ обвиняемому могли бы приходить лица, способныя преступника довести до раскаянія, а невиннаго поддержать на пути добродтели. Вотъ какими мрами, а не усиленіемъ наказаній, возможно исправить населеніе. Не могу также пройти молчаніемъ вопроса, на какомъ основаніи общество считаетъ себя въ прав казнить смертію за малые проступки? Въ случаяхъ смертоубійства я не оспариваю этого права и нахожу естественнымъ, изъ чувства самосохраненія, не щадить жизни того, кто другого человка лишилъ жизни; противъ такого преступленія возстаетъ вся природа; но она молчитъ, когда меня лишаютъ лишь моего имущества. Законы природы не даютъ мн права убить человка, укравшаго у меня лошадь, потому что, съ естественной точки зрнія, эта лошадь столько же принадлежитъ мн, какъ и ему. Если же я имю такое право, то не иначе, какъ въ силу заключеннаго между наши условія, что тотъ изъ насъ, кто украдетъ у другого лошадь, повиненъ смертной казни. Но условіе это незаконно, ибо ни одинъ человкъ не иметъ права ни закладывать свою жизнь, ни уничтожать ее, потому что она не ему принадлежитъ. Къ тому же и самое условіе такъ несоразмрно, что даже новйшее правосудіе не признало бы его состоятельнымъ, потому что оно опредляетъ слишкомъ великое наказаніе за незначительное неудобство, ибо не важне ли сохранить дв человческихъ жизни, чмъ устроить такъ, чтобы одинъ человкъ могъ здить верхомъ? Если же признать, что такое условіе незаконно по отношенію къ двумъ людямъ, то оно будетъ также незаконно и по отношенію къ тысячамъ и къ сотнямъ тысячъ людей; какъ изъ десяти милліоновъ кружковъ ни за что не сдлаешь ни одного квадрата, такъ и миріады голосовъ не въ силахъ придать справедливость тому, что само по себ ложно. Таковы выводы здраваго смысла, и тоже говоритъ намъ первобытная природа. Дикари, повинующіеся однимъ лишь естественнымъ законамъ, очень неохотно убиваютъ другъ друга: они рдко проливаютъ кровь иначе какъ въ вид возмездія за претерпнныя жестокости.

Наши саксонскіе праотцы, столь яростные на войн, очень рдко казнили смертію въ мирное время; да и во всхъ младенческихъ государствахъ, еще не утратившихъ отпечатка природы на своихъ учрежденіяхъ, весьма немногія преступленія наказуются смертію.

Только среди утонченныхъ цивилизаціею гражданъ карательные законы — находящіеся въ рукахъ богатаго сословія — всею своею тяжестію обрушиваются на бдныхъ. Правительства пріобртаютъ съ годами какъ бы старческую угрюмость: по мр того, какъ увеличивается богатство, оно становится все дороже человку, какъ будто чмъ обширне наши сокровища, тмъ сильне мы опасаемся за ихъ цлость; и вотъ наше имущество каждый день ограждается все новыми законоположеніями и вмсто забора мы обставляемъ его вислицами, чтобы отвадить воровъ.

Не знаю, отъ чего это зависитъ, отъ множества ли нашихъ карательныхъ законовъ, или отъ особой преступности нашего народа; но только у насъ въ стран ежегодно бываетъ большее число уголовныхъ приговоровъ, чмъ въ половин остальныхъ европейскихъ государствъ. Быть можетъ, тутъ дйствуетъ совокупность обихъ причинъ, тмъ боле, что он взаимно поощряютъ другъ друга. Когда народъ, управляемый столь безразличными законами, видитъ, что одна и та же тяжкая кара примняется ко всякимъ степенямъ виновности, то, не видя разницы между наказаніями, онъ утрачиваетъ способность различать и преступленія, а эта способность и есть главнйшій оплотъ нравственности. Такимъ образомъ умноженіе наказаній порождаетъ новые пороки, которые въ свою очередь порождаютъ новыя стсненія.

Слдовательно было бы желательно, чтобы власть вмсто издаванія все новыхъ законовъ, наказующихъ пороки; вмсто того, чтобы все крпче затягивать веревки, опутывающія общество и угрожающія лопнуть отъ чрезмрнаго напряженія; вмсто того, чтобъ отскать членовъ общества, признаваемыхъ ненужными, тогда какъ никто и не пытался извлечь изъ нихъ пользу, и вмсто исправительныхъ мръ примняли къ нимъ только законы возмездія, — было бы желательно, говорю я, чтобы правительство попыталось предупреждать зло и направило свои законы такъ, чтобы они охраняли населеніе, а не казнили его. Тогда могло бы выясниться, что т самыя души, которыя считались пропащими, нуждались лишь въ томъ, чтобы кто нибудь о нихъ позаботился; что если обращаться какъ слдуетъ съ тми несчастными, которые обрекаются на долговременную пытку только изъ-за того, чтобы богачи поменьше безпокоились, то изъ этихъ бдняковъ могутъ образоваться истинные защитники отечества; что какъ обличьемъ они съ нами сходны, такъ и сердца у нихъ такія же, какъ у насъ; что очень рдко встрчаются души, настолько низменныя, чтобы нельзя было пронять ихъ настойчивыми увщаніями; что человкъ, совершившій преступленіе, не долженъ изъ-за этого тотчасъ лишаться жизни, и что немного нужно крови для того, чтобы прочно укрпить нашу безопасность.

XXVIII. Счастіе и несчастіе зависятъ скоре отъ осмотрительности, чмъ отъ добродтельной жизни; Провидніе не считаетъ ихъ достойными вниманія и не заботится о распредленіи земныхъ благъ

Прошло уже боле двухъ недль, какъ я находился въ тюрьм, и за это время моя дорогая Оливія ни разу не навстила меня; а мн сильно хотлось повидать ее. Я сказалъ объ этомъ жен, и на другое утро моя бдная двочка вошла въ мою келью, опираясь на руку сестры. Я былъ пораженъ перемной, происшедшей въ ея наружности. Куда двались безчисленныя прелести ея миловиднаго личика! На немъ какъ будто лежала уже печать смерти. Сердце мое сжалось отъ ужаса, глядя на ея впалые виски, рзко очерченный лобъ и мертвенную блдность.

— Ну, какъ же я радъ, что ты пришла, моя дорогая! воскликнулъ я:- но къ чему такое уныніе, Ливи? Надюсь, моя душа, что, изъ любви ко мн, ты не допустишь свою печаль уморить тебя, зная, что твоя жизнь для меня такъ же дорога, какъ и моя собственная. Развеселись, мое дитятко, Богъ дастъ, еще мы доживемъ до счастливыхъ временъ.

— Вы всегда папенька, были добры ко мн, отвчала она:- и мн особенно прискорбно, что я никогда не могу стать участницей того счастія, о которомъ вы говорите. Для меня ужъ не будетъ больше счастья на земл, и я желала бы поскоре избавиться отъ жизни, въ которой испытала столько горя. И еще, папенька, мн бы хотлось, чтобы вы покорились мистеру Торнчилю: это, вроятно, послужило бы къ смягченію вашей участи, и я могла бы умереть спокойно.

— Никогда этого не будетъ, возразилъ я:- чтобы я согласился признать свою дочь обезчещенной; хотя бы весь свтъ съ презрніемъ относился къ твоему проступку, я-то, по крайней мр, буду знать, что ты совершила его по доврчивости, а не изъ порочности. Милочка моя, мн здсь вовсе не дурно живется, хотя обстановка и можетъ показаться мрачною; но знай и помни, что лишь бы ты доставляла мн отраду своимъ существованіемъ, никогда я не дозволю ему жениться на другой и тмъ сдлать тебя еще боле несчастной.