Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

«С Батыя никто из великих ханов сам на Русь не ходил. Вся Орда. Этого не остановить. Никому».

Полдня просидел он на постели и ничего не придумал. Плечи обвисли, в кости словно налили промозглой мглы. Сидеть бы так год, два, ни о чем не думать…

Петр Кучка приходил, рассказывал, что и вторично Кадьяк его не принял, но велел зачитать ханскую грамоту ко всем баскакам о том, что-де великий хан золотоордынский Тохта по своей милости решил самолично навестить своих русских подданных и что-де это великая честь – никто из ханов им такой чести не оказывал. Он первый несет мир на Русь, и надо всем его встречать с любовью, страхом и благодарностью.

Ехал Тохта небывало – водой, вверх по Волге, с двадцатью царевичами-чингисидами, с женами, детьми, псарями, шаманами, музыкантами и прочей свитой. Берегом гнали три сотни кобыл для кумыса.

А войска будто с ним нет – только охранная тысяча «синих» сайджутов.

Но рязанский гонец рассказывал, что не тысяча, а двадцать тысяч, два тумена, да сзади подтягивается из Дикого Поля еще туменов пять-шесть.

Врет Тохта. Кто ему поверит? В наше время отцу родному нельзя верить, не то что… Но зачем это ему? Дань платили исправно, мастеров и товары шлем в Орду, когда надо, и войско – вон ростовцы два полка посылали аж на Абескунское море, князей он ставит, как хочет, что скажет, то и сделаем. Скажет завтра: «Ходи раком!» – и пойдут, все пойдут. Вон Юрий и на дому уже в татарской мурмолке ходит… Зачем же руку кусать, которая тебя кормит? Ведь все истопчут, пожгут, разгонят. А сами горшка слепить не умеют. Зачем? Ведь не дурак же он, Тохта, хозяин: двадцать лет не разорял, дороги провел, пустил ямскую почту, купцов созвал от Ирана до Рима, столицу свою, Сарай, украсил дивно… Зачем же? Мигнет – и Москвы не будет. Да что Москвы! Что живет в мозгу твоем, Тохта, великий хан, сын Менгу-Тимура?

Бессмертного бога силою и величием дедов и прадедов Тохты великого слово татарским улусным и ратным князьям…

Так начинались ханские ярлыки. Иван наизусть выучил это. А кончались так:

…А кто ослушается или беспутно силу учинит против, то смертию да умрет…

Иван закрылся ладонями: из ржавой темноты смотрело подозрительными щелочками водянисто-отекшее лицо. Бесцветный рот никогда не улыбался, а над верхней губой под редкими волосинками копилась в ямке, как у всех людей, мелкая испарина.

Иван опустил голову: в лицо джихангира смотреть нельзя. Так четыре года назад стоял он перед властителем «ста народов», когда Юрий тайно послал его в ставку хана на Ахтубе.

Лучше б он не смотрел в это старческое опухшее личико, лучше б не родиться ему в этой рабской стране, где каждый день с утра надо заново строить в голове хитрое здание из лжи, страха, зависти и подлых улыбок. Привыкать и постоянно чуять, что все это напрасно, потому что каждый день тебя могут отравить, а ты все равно будешь улыбаться, чтобы заодно не отравили твоих детей.

«Да мы и есть все отравленные, – сказал Иван. – И давно уже так и ходим отравленные, и пьем, и едим, и детей зачинаем, серебро копим, кичимся, а внутри – гниль… Привыкли, не отвыкнем теперь. Все это знают, а не признается никто никогда…»

Он встал и начал ходить от окна к двери. Остановился, взял в руки голубую пиалу, повертел, нажал пальцем – отломился край; Иван покраснел, ударил пиалой об пол.

– Замети! – приказал вскочившему отроку. – Ступай. Стой! Коней накормите, соберитесь.

«Надо скакать домой, – думал он ожесточенно. – Что я сижу тут, как дурной? Может, они там у меня уже посады жгут. Пойду скажу княжне Ольге, чтоб Юрию передала, попрощаюсь – и в путь…»

Что-то же надо делать даже тогда, когда всякое дело бессмысленно. Он оглянулся напоследок: все здесь было ему чуждо – шелк этот, пиалы, мусор по углам. Да и дома, в Переяславле, что ему поистине дорого? А сам он просто, как человек, кому дорог? Иван усмехнулся неприятно: он подумал с удивлением, что по-настоящему он ни здесь, ни там никому не нужен.

Ольга, младшая дочь Константина Ростовского, осталась в Москве и после смерти своей сестры – жены Юрия при их дочери, княжне Софье, золотушной и запуганной девочке.

Была Ольга незаметна, молчалива, Юрий ее прозвал «монашкой». В его холостом доме она была не к месту, но распущенные Юрьевы холопы только ее и стыдились; только одна она могла занять место хозяйки за столом, когда приезжали родовитые гости с женами, только ее просил говорить Юрий с духовными лицами по щекотливым делам.

Жила она на отшибе в старом тереме покойной княгини. Иван пошел туда не проулком, а напрямки – через сад.

День так и не разгулялся, сырая пасмурность глушила шаги. На старых яблонях пожелтели края листьев, белый налив гнул ветки, кое-где паутиной затянуло янтарные наплывы на коре; малинником заросли гнилые столбы, в сером пруду тонуло матовое пятно – где-то пряталось солнце. В этом пруду они с Юрием мальчишками ловили карасей, но сейчас в это не верилось. Хотя голые пятки вспомнили засасывающий ил, а живот – через рубашку – холод поднимающейся коричневой воды и тусклое золотистое биенье плоских рыбин меж ивовыми прутьями верши, их живую скользкую тяжесть, запах тины, чешуи, ряски.

Ольга на открытой галерейке перебирала ягоды, от скрипа ступенек выпрямилась, встала.

– Не сердись, Ольга, что наскоком – я попросту, как родич: зашел проститься, а Юрию скажешь, что не мог ждать.

Иван говорил, не глядя на нее: его заинтересовали щенки в корзине у двери. Тупорылые, мохнатые, они тыкались носами в соски, налезали друг на друга. Сука прижала уши, беззвучно оскалилась, виляя хвостом.

– Это чьи ж? Не от Болтая?

Княжна не отвечала, Иван поднял голову, напрягся, насторожился: серые глаза смотрели на него в упор, исподлобья, медленно темнели.

– Проститься? – повторила она глуховато.

Порозовела пятнами нежная шея, мочка маленького уха. Иван впервые заметил, какая у нее молодая острая грудь. Он вообще как бы впервые ее заметил. Мягкий сумрак из сада высвечивал тонкий пух на виске, пальцы теребили косу, рот улыбался беспомощно. Такой он ее не видал, да и никто не видал. Он проглотил комок смущения.

– Надо ехать, ты, верно, слышала: сам Тохта, а у меня не готово, а Юрий вызвал и пропал, день пропустишь – год не наверстаешь, ты сама понимаешь, я бы подождал, да дело не ждет, – быстро и бессвязно говорил он, как бы оправдываясь.

– Не ждет, – повторила она, все так же непонятно глядя исподлобья. В глубине расширенных зрачков что-то перемещалось, надвигалось мерцающими гранями; теперь и уши и лоб ее сплошь порозовели.

– А может, еще врут про Тохту, может, я и задержусь здесь, – продолжал он, не думая, что говорит, и остановился: от новой, детски-открытой улыбки она стала прекрасной. Он никогда не видел такой улыбки, хотя знал Ольгу много лет.

Он отвел глаза в сад, стараясь собрать мысли. Туманное пятно в пруду просветлело, заклубилось, все стало отчетливее, сочнее: и толстая листва, и трещинки в коре, и лоснящиеся белые яблоки. В увядшем малиннике сквозь черные прутья прозрачно заалели редкие ягоды. Нет, один раз эту улыбку он видел…