Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Блик на потолке – от серебряного складня в углу, на который пал прохладный луч. Арбалет привез еще дед Ярослав из Новгорода, а отец подарил, когда исполнилось ему десять лет, но стрелять не давал: «Когда сумеешь натянуть, тогда дам».

Он подтянул коленки к животу, потерся щекой о ворс одеяла. Он знал, что теперь будет жить без конца, только вот еще немного поспит у себя в постели, в старом дедовском доме, который сбережет его от дурных снов.

Но он не мог заснуть – от радости и ожидания еще большей радости. Ему захотелось пить. На скамейке в изголовье стоял жбан с квасом. Он черпанул ковшом, удивился на свою худую птичью руку и долго глотал.

Ковшик упал, стукнул, и сразу неслышно вошел Осуга. Седые кустики-брови полезли вверх, глаза округлились.

– Оклемался, княжич? Не тянись – подыму.

Осуга был причесан с маслом, в новом полукафтане, в козловых сапожках – сед, трезв, даже благообразен.

– Княгиня Ксения Юрьевна с одра поднялась – приехала тебя проведать, – сказал он сипловато, таинственно. – Дай-ка я тебе кудри расчешу. – Но он не успел: отступил, поклонился, а через порог шагнула и выпрямилась сама бабушка-княгиня.

Дмитрий откинулся на подушки. Он улыбнулся, как всегда, но и по-иному, и она улыбалась ему от порога тоже по-иному – чуть вопросительно.

Она стала стройнее или от темного плата над белым лбом, или от прямой черной одежды. Стройнее от усилия быть стройнее и чище – от совершенно поседевших волос, которые пушились на висках. По-прежнему глаза согревались изнутри золотисто-карими точками, только морщинки отекли да походка стала медленнее, с пришаркиваньем. Дмитрий долго ждал, пока она пересечет солнце на стене.

Что в ней было, что никто не мог ей солгать? Даже Юрий Московский по-своему чтил княгиню Ксению, а он никого не чтил. В 1304 году ее именем митрополит пытался удержать его от борьбы за великокняжеский престол. Всегда добрые, но зоркие глаза были у княгини Ксении. Это она заметила инока Андрея и привлекла его к сыну, к Михаилу, и радовалась, что теперь их епархия под его заботой. Это она предупреждала кротко Акинфа Ботрина не идти на Переяславль, но Акинф ее не послушал…

А для Дмитрия она была всегда обыкновенной и самой родной: все добро их рода собралось и улеглось в ней, в ее улыбчивых морщинках.

Сейчас и она и он молчали, потому что главное уже совершилось: они опять вместе.

Она села, голубоватыми пальцами погладила его висок, волосы, а ему, как прежде, захотелось дотянуться, поиграть с ее крестиком на цепочке из граненых шариков, но он не посмел. И она это заметила.

– Был дитятей – стал отроком, – сказала она то, что он не знал, как выразить.

Дмитрий смутился: она сказала про это невесело, а именно этому он бессознательно радовался всю дорогу даже на дне болезни. Ему расхотелось рассказать ей о татарине, но сердиться на нее он не мог и только для вида надул губы.

– Ты не сердись, внучек, на меня, старую: мы, бабы, войны не любим, нет, – сказала она и совсем по-деревенски покачала головой, но тут же добавила иным голосом: – Это дело до корня лихое, и нет ему оправдания перед Господом.

Дмитрий не понял – такого никто никогда не говорил из мужей. Но он, как всегда, поверил ей без сомнений.

– А где батюшка?

– Михайло завтра будет, – успокоила она. – И матушка будет. А войско он набрал да распустил. Все ладно будет…

Дмитрию хотелось спросить: для чего собирали войско, но он не спросил, он как-то стеснялся теперь показать, что его это искренне интересует. А раньше, когда он только играл в войну, он про все такое ее спрашивал.

– Собор-то Спасский в Переяславле красоты какой! – сказала она. – Разглядели небось все? Я-то в нем давно не бывала. Еще при деде твоем, еще не разорил его Неврюй.

– А я нойона видал татарского, Арудая, – не выдержал все-таки Дмитрий.

– Арудай? Не слыхала про такого. Ну и что?

Щеки его слегка порозовели. Как ей рассказать, что он монгола смутил взглядом и за это чуть не был убит? Даже и не это, а тот лунный миг, когда он смотрел на страшный треугольник и не сморгнул, выстоял. А стрелу Деденя вырезал, и он отцу покажет. Но ей почему-то не хотелось об этом говорить. Он сказал только:

– А я его не боюсь, – помолчал, поводил погрустневшими глазами по потолку и совсем тихо прибавил: – Теперь…

От худобы глаза его стали темнее, шире и чем-то иные, как у отца, – напряженные, а волосы отросли за ушами и спереди до бровей, спутались. Она легонько расправила их, вздохнула:

– Все-то к лучшему устроится, не торопись только. «Я сам да я сам» – так-то твой дед покойный приговаривал. Вот и…

Дмитрий знал, что деда его, мужа бабушки, Ярослава Ярославича, отравила ханша, и он умер по пути из Орды, немного не доехав до дому. И прадеда – тоже. В семье редко об этом говорили. Все это было так давно, и вообще он не мог представить, что у бабушки мог быть когда-то муж.

– Кушать не хочешь еще? Покушай, я тебе монастырского хлеба принесла, пшеничного. Такой духовитый! Нигде такого нет.

Осуга стелил скатерку на столик, ставил соль, миски, а она сидела и смотрела, как Дмитрий ест. Это не мешало ему – наоборот. Впервые он ел с удовольствием.

Осуга стоял у двери и тоже смотрел. Сам он уже пообедал с челядью.

– Осугушка, что я тебя попрошу, милый, – сказала бабушка.

– Чего изволишь, княгиня, я тебе всегда…

– Вот чего – не пей ты часто, милый, не пей…

Седоватое хищноносое лицо Осуги стало медленно буреть, глаза забегали.

– Да разве я, княгиня… – Голос его осип, осекся.

– Не пей, Осугушка, и тебя жаль, и Димитрия. Михайло-то мой не пьет, и ты не пей. Много еще на Руси пропьют добрых голов. А дашь ли мне слово? А?

Она все улыбалась тихо, но старый дядька насупился: он знал, что великий князь ненавидит пьянство и его терпит при Дмитрии только за верность и любовь к сыну, которого он нянчил с четырех лет. Он знал также, что княгиня Ксения никогда не пожалуется на него и сейчас не пугает, а истинно жалеет. Морщины его еще гуще побурели, а жесткий взгляд стал прозрачен от борьбы:

– Что ж, тебе дам роту, княгиня…

– Клястись грешно, Осугушка, ты дай свое слово. Одно.

Ксения выпрямилась.

– Вот оно, мое слово. Одно: брошу! – глухо выговорил Осуга, поклонился и вышел, забыв убрать миски со стола.

Дмитрий смотрел на бабушку, приоткрыв рот. Она опять покачивала головой, про себя чему-то улыбалась участливо: кого-то вспоминала.

– А он взаправду пить бросит? – спросил он.

– Что?

– Осуга пить не бросит!

– Бросит, внучек, бросит.