Вензель твой в сердце моем...

Каждое утро люди неслись вместе с городом в пучину беспокойства и забот, а старики сидели у окна, глядя на проносящуюся мимо них жизнь, и всё больше погружались в песок своих курганов, присыпанных спокойствием и неторопливым биением слабых сердечных мышц. Они не спешили. Да и зачем? Или, точнее, к кому?

Они любили наблюдать за прохожими, словно проживавшими жизнь на экране большого кино. На улицах случались драки, помолвки, ссоры и примирения, а старики смотрели на бурлившую за пыльными стеклами жизнь с улыбкой и шептали: «Эх, в наше время я тоже…» Потягивая чай, старики становились свидетелями сценария жизней соседей. Видели эпизоды жизней случайных прохожих. Кричали из окна на детей, надумавших перебить стекла в доме камнями, и чувствовали, что вместе с криком по их телу разливается их собственная жизнь. Встряхивается, словно выбравшийся на берег зверь, осматривается и снова впадает в спячку. В анабиоз тихого наблюдения за теми, кто еще не устал от постоянного бега наперегонки с судьбой.

А время бежало вперед, и старики выбирались из своих нор, скрипя суставами, чтобы поглазеть на солнце, не скрытое пыльным стеклянным занавесом. Чтобы ощутить его лучи на иссохшей коже. Чтобы почувствовать бег крови по венам. И когда мимо стариков проносились мальчишки на велосипедах, те улыбались им вслед. А с их кожи словно слетали бинты времени, и глаза, давно погасшие, загорались давно забытыми искрами.

Ветер в лицо, радость жизни, мечты о грядущем! Всё ушло. Рассыпалось, как по венам рассыпалась ржавчина лет. Старики стряхивали с костей шелуху застарелой соли, отбрасывали прочь свое спокойное настоящее и устремлялись мыслями в прошлое, туда, где они могли еще нагнать детей на велосипедах и посмеяться вместе с ними, звонко, заливисто, счастливо… Но мышцы сводило судорогой, и старики искали скамейку, чтобы передохнуть от грёз. Ведь они всё равно никому уже не нужны.

Бродя по улицам города, словно давно забытые подданными мумии фараонов, старики не могли влиться в быстрые потоки куда-то вечно спешащих людей, и лишь неспешно дрейфовали в этом нескончаемом потоке. Но порой они сталкивались с другими такими же анахронизмами, и тогда мир вокруг словно замедлял свой бег. Потому что старикам начинало казаться, что их грёзы еще для кого-то важны.

Какой молодой будет слушать исповедь динозавра, решившего рассказать о пришествии ледникового периода и гибели своих соплеменников? Другие же динозавры с удовольствием предадутся ностальгии. Ведь спешить им всё равно уже некуда.

А город смотрел на жителей, куда-то спешивших, дыша с ними в одном ритме, подгоняя их и воодушевляя, но никогда не двигался с места. Он, застывший во времени, словно был той самой грёзой, которую не изменить, не подчинить и не приблизить. Он просто был, создавая воспоминания молодых, на полной скорости мчавшихся вперед. К окнам, бессонным ночам и долгому ожиданию чего-то неведомого. И только старики знали, что лучше никуда не спешить.

Так же, как все, она выходила из дома в полдень. Покидала одинокую квартиру с сотнями старых виниловых пластинок и массивным, занимающим четверть комнаты патефоном. Оставляла на попечение такой же полуживой, как и она сама, кошки огромную библиотеку без единой пылинки, но с тысячами карандашных пометок на полях. Забывала погасить свет на кухне, где так хорошо с утра выпить горячего чаю, и отправлялась в город — слушать биение крови о собственные сосуды, когда мимо проносятся стайки мальчишек.

Она вспоминала.

Вспоминала, как когда-то давно такой же бодрый мальчишка смеялся над шутками друзей из элитного военного отряда. Как он так же переругивался с любимой девушкой. Как его светлые вихры развевались на марш-броске — совсем как у детей, спешивших к счастливому будущему…

Колонелло до счастья добежать не смог. Юность исчезла, не сумев воплотить мечты в реальность.

Она вспоминала, вдыхая дым заводов, как горели деревни и города. Принюхиваясь к ароматам выхлопных газов, отгоняла воспоминания о запахе оружейной смазки и автоматных очередях. Улыбалась бесконечному синему небу, такому же, как тогда, когда патефоны еще не считались редкостью…

Никто не знал, сколько ей лет. Все давно позабыли, как и она сама. Старуха. Любительница кошек, классической музыки и хороших книг. Вот только глаза давно уже не могли читать дольше двадцати минут за один подход, да пальцы дрожали, пытаясь поставить иглу патефона точно на начало пластинки.

Патефон ей подарил Колонелло.

Она любила смотреть, как игла плавно взмывала на волнах винила, словно шхуна, бороздившая море в шторм. Но терпеть не могла слушать шипение, вырывавшееся из-под нее, когда пластинка заканчивалась. Тогда она нетерпеливо поднимала иглу, останавливая ее бег, и шептала иссохшими губами: «Это еще не конец».

Она ждала чего-то, как и все старики, но, в отличие от них, говорила, что на тот свет ей еще рановато. Ведь ее друзья, возможно, еще придут сообщить, что их миссия наконец выполнена и они могут отправиться по домам…

Когда-то, множество зим назад, она потеряла семью в военном конфликте. И обрела новую, вступив в регулярные войска. Колонелло и Лар Милч, двое военных, ставших ее новой Родиной, теми, к кому она всегда могла вернуться… они исчезли. Растворились в дымке времени, словно их и не было. Лар была ей как сестра, но ушла из отряда не попрощавшись. Колонелло ушел следом за женщиной, которую любил, оставив названую сестру в одиночестве. Он сказал лишь, что защитит Лар и вернется. Но не вернулся.

А годы бежали вперед, сметая лавиной воспоминания и мечты и оставляя после себя лишь старые пластинки да потрепанные книги, которых в крохотной квартирке Мадрида становилось всё больше. Как-то незаметно казарму сменила продавленная тахта, скрипучее кресло-качалка и слишком высокий торшер. Вместо формы худощавое тело скрыл потрепанный спортивный костюм. Черные волосы сменили цвет на цвет пепла. А надежды присыпало прахом, разгоняя по крови вирус обреченности.

«Я защищу Лар и вернусь».

Зачем ждать того, кто не выполнит обещание? Зачем ждать того, кто не сможет найти дорогу домой? Его Ариадна не дала ему нити — она сама попала в лабиринт Минотавра. Они сгинули в нем оба. Так зачем же ты всё еще чего-то ждешь?..

Мадрид сиял неоновыми огнями, узкие улочки заполнял мерный топот ног детворы, старые ступни, привыкшие в молодости к строевому шагу, шаркали по мостовым, будто ища чего-то. Не того, что искали сотни им подобных, обходивших стороной канавы и пустыри, где тебя могут обнаружить лишь через неделю. Не встречи с другими стариками. Ведь чужие грёзы старухе были не нужны, а о своих она никому не могла поведать. Да и не хотела. Потому что подписка о неразглашении не имеет срока давности, а воспоминания, причиняющие боль, не хочется проговаривать вслух.

Каждый день старуха проходила по новому маршруту, забывая, где была в прошлый раз. Дома сливались в монотонный, неинтересный пейзаж, и она не хотела вспоминать его. Но присматривалась к каждому прохожему, к каждому окну, к каждой проезжающей по магистрали машине. Словно искала кого-то, кого невозможно было найти.

Дома мяукала кошка, наматывал электрический счетчик бесконечный километраж, скрипело кресло, потревоженное сильным порывом ветра, прорвавшимся в незапертое окно. А время неумолимо бежало вперед, шепча старухе, что надеяться не на что.

Ничем не примечательный день, такой же, как все остальные, подкараулил город вместе с восходом. Солнце разлило по мостовым сполохи кармина, и в это кровавое море, будто в ванну графини Елизаветы Батори, устремились горожане. Они выстраивались в армады, поднимали якоря и мчались на полном ходу к сотням пристаней, ждущих их, как Ассоль. И только старики, как всегда, никуда не спешили.

Она брела по мостовой, шаркая стоптанными кедами и прислушиваясь к неровному биению собственного сердца. «Давай-давай моторчик! — беззвучно шептали истрескавшиеся губы. — Рано нам с тобой на тот свет! Пожужжи еще, голубчик. Кошка моя жива еще, вот и мне не стоит торопиться, а то кто же ее приютит? Да никто. У нас сейчас с этим строго: завел животинку — будь добр похоронить ее сам, а то загнется в сточной канаве. Да и ладно. Всё равно мне еще нельзя отдавать концы. Работай, моторчик, я ведь обещала дождаться…»