Вензель твой в сердце моем...

Генкши опешил. Черные брови взметнулись вверх, и с губ чуть было не сорвались слова: «Что за бред?!» Но он слишком хорошо помнил Мексику, ее врачей, отношение к янки и фатализм, не дающий заботиться о своем здоровье на должном уровне. «Я заболел? Ну и ладно», — говорили здесь старики, дети, подростки и взрослые. За редким исключением, конечно, но Консуэлла исключением не являлась. К сожалению…

— Но ведь потом стало очевидно, что это эпидемия! — возмутился мечник, но мир, на который он смотрел словно сквозь рубин, начал терять краски, как душа теряла запал раздуваемой обреченностью обиды.

Он не хотел вспоминать Мексику, в которой потерял самого дорогого человека. И возненавидел ее, а вместе с ней и этого самого человека, чтобы лишний раз не посыпать раны солью. Ненавидеть ведь проще, чем любить: нет причин проливать слезы, на которые не имеешь права.

— Было поздно, мы оба были больны, — обреченность в голосе, тоска, чувство вины и бесконечного одиночества… всё это пронеслось в один миг и исчезло. На их место с гордостью триумфаторов вернулись яд и насмешка. — Но отправляясь в лагерь янки, мы надеялись, что выживем оба. Собирались встретиться вновь. Ты говорил, что нам о многом надо будет поговорить… и упс! Исчез! — она всплеснула руками, чуть не задев лоток, и как всегда эмоционально, бурно, резко высказала все претензии: — Бросил меня умирать и помчался за нашим спасителем! Вот она, твоя псевдолюбовь: бросил умирающего и кинулся за тем, кто мог дать нечто большее. Что тебе дал сеньор Джессо? Деньги, власть? Новый меч?

— Значит, господин Джессо вылечил и тебя? — растерянно. А затем раздражено: — Но почему он мне ничего не сказал?!

— Считаешь себя важной шишкой, которой должны всё докладывать? — усмехнулась Консуэлла. — Ты не попытался найти меня сам, так с чего было сеньору спасителю о чем-то тебе докладывать? А впрочем, лови еще один секрет: я просила его не говорить тебе о моем спасении. Гадала, отправишься ты на мои поиски или нет. Не отправился. Твоя любовь не стоила и ломаного гроша.

— Да что ты знаешь? Мне сказали, что ты мертва! Врачи сказали!

— Но меня перевели из общей женской палатки в отдельную, как и тебя, — рассмеялась женщина. — Перевели по приказу сеньора Джессо как «подающую надежды на выздоровление». И нас таких было десять, знаешь ли. Или ты всё это время думал, что уникален и спасли тогда лишь тебя?

Генкши растерялся. Он не задумывался об этом и старался отгородиться ото всего, связанного с прошлым, а потому не копался в архивах, не наводил справки о выживших, не искал других спасенных… Он просто услышал, что все женщины мертвы, и воздвиг между собой и миром вокруг железную стену. Чтобы не вспоминать дни, когда девушка с задорным, веселым взглядом могла еще подарить ему улыбку. Больше на улыбки у него права не было, как и на слезы — оставалось лишь хмуриться, злиться и хладнокровно выполнять приказы господина… Почему?

Почему прошлого не вернуть?

— Сними маску, хочу посмотреть тебе в глаза, — то ли просьба, то ли приказ, но он всегда говорил с ней именно так, и ей это безумно нравилось. Сильной женщине ведь нужен исключительно сильный мужчина…

— Нет, — и впервые ему отказали.

— Почему?

— А зачем?

— Хочу попрощаться. Нормально.

— Прощайся так.

— Не хочешь, чтобы я видел твое лицо?

— Не хочу, чтобы прошлое тебя захватило.

Ненависти не осталось. Как и яда. Была лишь странная, неловкая тишина, коей между ними никогда прежде не возникало. Что-то умерло в них обоих, что-то важное забрали пустыня, болезнь и канун Дня Мертвецов. Любовь? Вовсе нет. Надежду.

— Наверное, я должен был узнать у врачей, жива ли ты, — признать собственную неправоту — не проигрыш, это победа над гордыней. А вот извинения… — Поэтому…

— Не смей извиняться, — его перебил властный, резкий голос. Таким тоном Консуэлла всегда выговаривала подросткам, вознамерившимся стянуть у нее товар бесплатно. — Неужто за пять лет ты так изменился, что стал настолько мягок? Не порть мои воспоминания. Я уже поняла: ты сожалеешь. Остальное неважно.

Где-то глубоко в сердце присыпанный прахом курган надежды огласил робкий стук, будто мертвец пытался выбраться из могилы.

— Сними маску, Консуэлла, — тихо, но безапелляционно. — Мы оба заблуждались, счет: «один-один». Я уже не злюсь, и ты, похоже, тоже.

Как легко Генкши принял ее объяснение случайности, чуть не стоившей ему жизни! А впрочем, любовь слепа. И именно поэтому Консуэлла простила его отъезд. А солнце припекало сахарные черепки, отказывавшиеся таять, заливало светом надгробия и розовые мармеладные трупы, раскрашивало яркими бликами песочные косточки. И ему не было дела до еще живых людей.

— Я не злюсь, — рассмеялась она. — Но злилась. Только счет всё же не равный.

— Почему это? — нахмурился мужчина.

— Победила Мексика, — пожала плечами женщина. — Как и всегда, впрочем. Пять лет — срок немалый. Я тебя разлюбила благодаря этой злости, так что начать сначала не получится, — она, как обычно, читала между строк, не вынуждая говорить ненужные, слишком мягкие слова. — Победила Мексика. Счет: «десять — два», в ее пользу, а наша команда проиграла и распалась. Езжай туда, откуда приехал, и не возвращайся в этот город.

— Ты мной командуешь? — вскинул бровь мечник и не заметил, как ладони перестали сжимать эфесы.

— Отнюдь! Это дружеский совет, — рассмеялась она совсем как тогда, в прошлом — весело, задорно, ничуть не фальшиво. И живой смех разнесся по округе перезвоном хрустального дождя. — Иммунитет у тебя слабый, в отличие от тела, а Мексика — очень заразная страна. Если не уедешь, она заразит тебя смертью. И станешь вот таким.

Пальцы, словно паучьи лапки, скользнули по засахаренному мармеладному трупу на палочке. Генкши поморщился: эти сладости он всегда ненавидел. Но здесь они были в почете даже в обычные дни, а уж в День Мертвецов и вовсе становились чуть ли не символом страны. Консуэлла любила эти сладости. Ее слишком давно заразили смертью.

— Зря надеешься, я изменился, — усмехнулся он.

— Я знаю, — эта игра в подколы когда-то изрядно действовала на нервы обоим, но отчего-то оба ее любили. Любовь слепа, да еще и глупа… — Ты совсем не такой, как прежде. Но костяк всё тот же. Вот и не позволь ему сгнить в моей земле. Уезжай, тебе здесь не место. Эта страна не для тех, кто не умеет есть вафельные надгробия с искренней улыбкой на губах.

Всё изменилось. Раньше она просила его остаться, даже несмотря на его непонимание местных традиций. Но он уехал. Сейчас просила покинуть страну… А он? Он молча вглядывался в пустые черные сетки, прятавшие лицо любимой женщины, иллюзорная ненависть к которой рассыпалась в прах, но не мог увидеть знакомый блеск глаз — слишком темно было под маской, и солнце не хотело туда заглядывать. Может, она просто не хотела, чтобы он увидел, насколько тяжело дались эти слова? Или?..

Она рассмеялась.

— Ладно, я поняла. Ты мне не веришь. Но, прости, это правда. Скоро я выхожу замуж за сына пекаря, помнишь его? Он давно ко мне клинья подбивал, всё ходил, как койот вокруг поля боя, и облизывался. Ну и за пять лет как-то наоблизывался на мое согласие.

— Ты выходишь за эту тряпку?! — у мечника не осталось слов. Такого он и представить не мог… Консуэлла вздохнула.

— Не мой тип, знаю. Но после болезни мне нужен был уход и внимание, а Диего умеет заботиться. Так что предпочтения мои несколько изменились, и сильным, но далеким мужчинам я предпочла надежную «тряпку».