Вензель твой в сердце моем...

Я встретила тебя в этом парке случайно и очень удивилась твоему внешнему виду, но не засмеялась и не сказала ни слова. Я просто села на лавочку напротив и слушала музыку, глядя на небо, а ты смотрел на него же, но поверх моей головы, и, хоть мы и смотрели в разные стороны, бесконечное синие небо объединяло нас… А потом ты ушел, но мы вновь встретились на следующий день, и с тех пор приходили в парк каждый вечер, но я могла лишь издалека смотреть на тебя. На фарфоровую куклу, лишенную эмоций, слишком прекрасную для этого бренного бытия, полного желчных ядовитых улыбок и ненависти. А ты ведь не умеешь ненавидеть, но не потому, что тебе всё равно, а потому, что душа твоя, отраженная в изумрудных глазах, полна боли, так же, как и они, когда ты смотришь на небо. А тот, кто познал всю силу боли и испытал жгучую ненависть, направленную на себя, ненавидеть не способен, я ведь права, Фран?..

Впрочем, я не подходила к тебе не только из-за немого восхищения, но и из-за глупого иррационального страха. Я еще и труслива, но с этим уж ничего не поделать… «Что, если история повторится?» — билось у меня в голове всякий раз, как ты с безразличным видом говорил людям гадости. И однажды, две недели спустя, я убедилась, что страх мой был не беспочвенен. К тебе подошла компания из трех подростков и начала издеваться, а ты спокойно слушал их выпады, явно подготавливая тираду, которая надолго отбила бы у них желание злословить. Но ты ее не произнес. Один из парней крикнул: «Эта тупая бесчувственная лягушка, обкурившаяся наркоты, не имеет права жить! На стол биолога ее!» И вот тут я не выдержала.

— Не имеет права жить? А сами-то вы на это право имеете? Злость сорвать не на ком, хочется самоутвердиться в глазах мира? Чем вы лучше человека со странным вкусом в одежде, учитывая, что он никого не трогает, а вы прицепились к нему лишь потому, что вам не угодил его внешний вид? Вы полиция нравов? Поборники дисциплины? Вы модные дизайнеры, не знающие слова «креатив»? Или, может, вы боги, решающие кому жить, а кому умереть?..

Мою тираду прервали еще на третьем слове, но я продолжала говорить, не слушая их. И тут в мой монолог вмешался тот, с кем я говорить не хотела, тот, чье имя я знала лишь потому, что однажды за ним пришел странный человек с длинными серебристым волосами и назвал Франом. Может, это и не твое имя, но оно мне нравится, и оно тебе идеально подходит, ведь на французском «Франческо» значит «Свободный». И ты свободен. Не телом — душой, которая парит в бесконечном синем небе, когда ты смотришь на него, не пряча от облаков свои чувства.

— Лягушонок не нуждается в защите, — безразлично сказал ты, впервые за эти дни глядя на меня. — Лягушонок сам решает, как ему жить. Многие пытаются его поучать, что вот эти, — ты кивнул на поливавших нас словесными помоями парней, — что другие, что Вы. Серость так к лицу тем, кто не понимает зеленый цвет.

— Я не учу Вас жить, — пробормотала я.

— А это бесполезно, — протянул ты, странно растягивая слова, как, впрочем, и всегда. — «Послушать глупость я готов, а слушаться не буду». Впрочем, вряд ли Вы знакомы с латинскими крылатыми изречениями. Если же знакомы, вряд ли понимали; если же понимали, но не применяли в жизни, Вас можно только пожалеть. Жаль… Но только не Лягушонку.

Подростки давно ушли, а я с улыбкой смотрела на тебя, и сердце рвалось на части. Безразличие в глазах, язвительность в словах и апатия в голосе. Все как всегда, но… знаешь, тогда я возненавидела слова. Не тебя и не то, как ты их произнес. Саму оболочку смысла, что ты передал мне на вечное хранение. Обидно, право слово, что я приняла это так близко к сердцу, но иначе я не могла, потому что сердце это, глупое и никому не нужное, всё же с надеждой и верой смотрит на тебя. Только на тебя, Фран, хоть это и глупо, потому что даже язвительность твоя меня притягивает, как бы бредово это ни звучало.

— Жалость унижает, — с улыбкой ответила я и вновь посмотрела на небо.

— Жаль Вас, — протянул ты, а сердце мое болезненно сжалось. Но я не встала и не ушла. Просто продолжала сидеть на лавочке и смотреть на небо с улыбкой, которая любому могла показаться безумной. Но это не так. Просто боль порой сравни безумию…

Ты тогда ушел, а я зареклась заговаривать с тобой и просто смотрела каждый вечер фарфоровой кукле в глаза — на единственное, что было в ней живо, и от чего я не могла отвести взгляд, как ни хотела. Однажды ты пришел на полчаса позже, бледный, а в глазах застыла мука. Но подойти к тебе я не решалась. Говорю же, я всего лишь трусиха… А когда к лавочке подошел странный парень, соломенная челка которого закрывала глаза непроницаемой пеленой, ты обрушил на него такую лавину из нелестных комментариев, что я невольно ему посочувствовала. Наверное, зря. Потому что в следующий миг в твоей шапке появились метательные ножи, а этот человек загадочно рассмеялся шипящим смехом. Безумец… или же единственный из высмеянных тобой, кто поступил так, как хотел?

Ты что-то говорил, а я не слушала. Лишь смотрела на профиль странного парня и ждала атаки. Дождалась. Он метнул нож тебе в плечо, и я не выдержала. Вскочила, подбежала к вам и хотела было сказать что-то явно не очень лестное парню с длинной челкой, но ты лишь холодно бросил:

— Вид крови, оказывается, притягателен не только для Вас, Бэл-сэмпай. Может, она Ваша Принцесса, которую Вы потеряли в младенчестве вместе с собственной душой?

— Ши-ши-ши, вряд ли, — отозвался парень, а я растеряно смотрела на тебя и думала о том, что не могу уйти. Просто потому, что тебе было больно… — Но это можно проверить: Принц ведь «сходит с ума» от вида королевской крови, вот и проверим, Принцесса это или просто очередная твоя лягушка, глупое земноводное!

В следующий миг мое левое предплечье пронзила острая боль. И еще. И еще. Я резко дернулась и увидела три ножа, впившихся в мою плоть. Хотелось закричать от боли, но я лишь закусила губу и перевела взгляд на тебя, Фран. Ты ведь испытывал ту же боль, но и виду не подал. Ты сильный. Значит, и я должна быть сильной, да, Фран?

Все это произошло в сотую долю секунды, а в следующий миг я вдруг увидела, как человек по имени «Бэл» замирает, меняется в лице и, вырвав из моей руки стилеты, кидает их куда-то тебе за спину. Что он увидел там, ведь аллея была абсолютно пустынна… Безумец. Или же что-то там и впрямь было? Привидение? Твой ангел-хранитель? Не важно. Главное, он нас спас.

Парень кинулся в погоню за плодом своего больного разума или нашим спасителем, шипя что-то о том, что «Принц никогда не поигрывает», а я осторожно спросила тебя, безразлично смотревшего в небо:

— Как Вы?..

Глупая. Знала ведь, что ничего хорошего ты мне не скажешь, но и не спросить не могла. Знаешь, Фран, словом ведь можно убить…

— Было бы лучше, если бы в мои дела никто не вмешивался, — протянул ты. — А то приходится еще и защищать тех, у кого слишком длинный нос… А это обременительно, Лягушонок не хочет помогать тем, кто сам ищет неприятности. Или, может, Вы мазохистка, а я Вам помешал? Это было бы печально. И Лягушонку было бы Вас жаль. Снова.

Я вздрогнула и отошла к своей лавочке. Сердце болезненно сжималось, а на губах играла грустная улыбка.

— Прости, ничего не могла с собой поделать, — пробормотала я, замирая у скамейки спиной к тебе. — Но если история повторится, я поступлю так же — заранее извини.

Повисла тишина. Я упорно старалась не расплакаться, и лишь шире улыбалась, чтобы заглушить боль, глядя в потрескавшийся пыльный асфальт. Знаю, что ты не хотел причинить боль ради боли, и потому ненавижу слова. Они всегда жестоки. А на серый асфальт падали багряные капли, впитывая весь яд твоих слов и очищая его землей… Кап, кап, и появляется алое море слез моей души, Фран…

— Лягушонок прощает, — протянул ты, и вдруг добавил совершено нормально: — И он за это благодарен.

Я резко обернулась, но увидела лишь твою спину. Ты уходил из парка, а я вдруг подумала, что словами можно не только убить, но и воскресить. Ведь так, Фран?..

Почему-то ветер принес мне в ладони цветок сакуры, хотя на дворе стоял конец июля, а японских вишен в итальянском парке нет в принципе. Я улыбнулась. Вновь. Но на этот раз от всей души. И вдруг подумала, что все слова, что ты говорил, — это не просто маска. Это часть тебя. Это маска, которая вросла в кожу, и которую не оторвать, не причинив тебе боль. Не сломав тебя. Улыбка моя померкла. Я ведь сделала это, да, Фран? Потому что не язвить ты не можешь. Потому что ты не можешь не защищаться. Потому что ты сильный, а ослабление защиты для тебя равноценно слабости. И ты сломал себя, на краткий миг показав мне эту «слабость». Вот только я знаю, почему ты это сделал.