Версты
Шрифт:
наводнившие древне-русскую письменность, конечно, произвели отбор самонужнейшего, практически ценного: проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская мысль древней церкви осталась почти чуждой Руси. Что же говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные века его (УЬУШ), монах читал Вергилия, чтобы найти ключ к священному языку церкви, читал римских историков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключей — латынью — чтобы им отво-' рились все двери. В брожении языческих и христианских элементов складывалась могучая средневековая культура — задолго до Возрождения.
И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самь истокам эллинского духа и получить, как дар («а прочее приложится»), научную традицию древности. Провидение судило иначе., Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но за то эта книга должна была остаться единственной.
Когда думаешь о необозримых последствиях этого первого! факта нашей истории, поражаешься, как много он уяснеят в ней.. Если правда, что русский народ глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий другой народ, (а от этой верьк трудно отрешиться и в наши дни), то, конечно, этим он прежде; всего обязан славянскому евангелию. И если правда, что русский) язык гениальный язык, обладающий неисчерпаемыми художественными возможностями, то это, ведь, тоже потому, что на «ем, только на нем говорил и молился русский народ, не сбиваясь 1 чужую речь, и в нем самом, в языке этом (распавшемся на единь церковно-славянский и на многие народно-русские говоры) на* дя огромные лексические богатства для выражения всех оттенк< стиля («высокого», «среднего» и «подлого»).
Все это так. Но этот великолепный язык до XVIII века не был орудием научной мысли. Понятно, что он должен был рано пли поздно сказаться затопленным варваризмами. И по сию пор наш научный, особенно философский язык, несмотря на обилие
ТРАГЕДИЯ ННТЕЛЛИГЕНЦИИ
юстранных терминов, лишен некоторых основных слов, без ко-?рых невозможно отвлеченное мышление. Разными «значимостя-1» и «воззрениями— мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого. за органичность древней Руси — глубоким расколом Петер-ргской России. И это возвращает нас к теме об интеллигенции.
Монах и книжник древней Руси был очень близок к на-(ду, — но, пожалуй, черезчур близок. Между ними не образо-лось того напряжения, которое дается расстоянием и которое дао только способно вызывать движение культуры. Снисхожде-1К> учителя должна отвечать энергия восхождения — ученика, цеал культуры должен быть высок, труден, чтобы разбудить и прячь все духовные силы. Это как движение жидкости' по тру-ш: его напор зависит от разницы уровней. Только тогда дости-ется непрерывное восхождение, накопление ценностей, когда, по ;ову Данте:
ТиШ ИгаИ зоп е *иШ Ига пи, — «все влекутся и все влекут».
Русская интеллигенция конца XIX века столь же мало по-шала это, как книжники и просветители древней Руси. И как в тале русской письменности, так и в наши дни русская научная лсль питается преимущественно переводами, упрощенными ком-шяциями, популярной брошюрой. Тысячелетний умственный сон прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не )гли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде по старой лености — должны были хватать, красть (сотрИаге), е и что попало, обкрадывать уже нищающую Европу, отрекаясь I всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не Я&ли читать по гречески, — выучились по немецки, вместо Плата и Эсхила набросились на Каутских и Липпертов. От киевских Ьедков, которые, если верить М. Д. Приселкову, все воевали с гре-кским засильем, мы сохранили ненависть к древним языкам, и, ли-'ив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его «вершками», засы-!иощей ботвой.
ПРОЛОГ В МОСКВЕ
Москва для нас имя, покрывшее всю северную Русь. В нее 1К в озеро, во внутреннее море (вроде Каспия) вливались все ру-;|>и, пробившиеся в северных мшистых лесах. Теперь мы знаем,
что главное творческое дело было совершено Новгородом. Здесь на севере, Русь перестает быть робкой ученицей Византии, и, не прерывая религиозно-культурной связи с ней, творит свое — уж не греческое, а славянское, или, вернее, именно русское — дело Только здесь Русь откликнулась христианству своим особым голосом, который отныне неизгладим в хоре народов-ангелов. Мы знаем с недавних пор, где нужно слушать этот голос В церковном зодчестве, деревянном и каменном, в ослепительно*' новгородской иконе, в особом тоне святости северных подвижников. Без ложкой гордости мы говорим теперь о гениальности древнего русского искусства и не колеблясь отдаем ему предпочтение перед искусством западного средневековья и Возрождения. Не столь явен для всех голос святости. И это отчасти потому, чтс расслышать его отчетливо удается лишь в XIX веке. Святые, современные или почти современные нам, конечно восходят в само» типе своей праведности к древне русской традиции духовной жиз| ни, как архангельские деревянные церкви, строенные десятилетш! тому назад, уходят в новгородскую древность. Иначе и быть не! может. Иначе — откуда? Откуда цветение православной культурь в уже чужеродной, враждебной ей среде, если не на старой почве на крепких корнях?
Но самая постановка этого вопроса возможна лишь благодаря страшной
немоте древней Руси. Она так скупа на слова так косноязычна. Даже образы своих святых она не умеет выразить в их неповторимом своеобразии, в подлинном, русском и> лике, и заглушает дивный колос плевелами переводного византийского красноречия, пустого и многословного. Не в житиях нам ходим ключ к ним, а в живой, современной, часто народной (даж^ апокрифической )традиции.Покойный князь Е. Н. Трубецкой, плененный северно-рус ской иконой и открывшимся ему за ней миром духовной характеризовал ее, как «умозрение в красках». В красках, в ных и мудрых композициях новых икон (особенно в начале века) Русь выражала свои глубокие догматические прозрения Только в красках умела она поведать о некогда живом, имение, русском культе святой Софии. Но ведь «умозрение» открывает в слове. В этом его природа — природа Логоса. Отчего же соф!| ная Русь так чужда Логоса? Она похожа на немую девочку, к торая так много тайн видит своими неземными глазами и мож
жизни
и слож 1.1 с XV
ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
юведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой олыко потому, что она бессловесная!
И замечательно — этот паралич языка еще усилился со ремени ее бегства с просторов Приднепровья. Уже не сказать ей ;лова о полку Игореве, не составить Повести временных лет. От овгородско-московских столетий нам осталась почти одна пуб-шистика, отрывочный младенческий лепет, который говорит ишь об усилиях осознать новый смысл или, чаще всего, недуги осударственного и церковного бытия. Не умножился скудный загас книг, спасенных в киевском разореньи. И еще дальше отодви-гулся культурный мир, священная земля Греции и Рима с погре->енными в ней кладами. А удачливый и талантливый Запад, овла-(евший их наследством, повернулся к Руси железной угрозой ме-геносцев да ливонцев, заставив ее обратиться лицом к Востоку. 1а ближнем Востоке не было культур и не было еретических :облазнов. Но на Востоке были пространства, подобные пустыням, ювущие и коварные, шаг за шагом увлекающие в даль, не дающие ктановиться, обстроиться, возделать родную землю. Начинается ;ще не законченная история бродячей Руси, сдержанной от расползания тяжелой рукой Москвы. Прощайте, северные, святые 5езмолвия! Начинается:
«Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма»...
Тяжек был для Руси ее первый «счастливый» дар, дар первоучителей словенских; еще тяжелее оказался дар второй: про-транство. Но эта тема — пространства (колонизации) — давно Ьсознана и разработана русскими историками.
Культура северной Руси в зените к началу XVI века. Дальне уже начинается склон. XVI век — это декаданс, хотя и утоненный, ее живописного мастерства; XVII — уже чрезвычайное эгрубение. Города, цветущие в XV-XVI веках, хиреют в XVII, вместе с богатством и предприимчивостью былых Садко и Афанасиев Никитиных. Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно, действительно, пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущать-как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое исповедни-!чество».
Конечно, рисовать два столетия Москвы, как сплошной упадок, несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания
* э ° К. БОГДАНОВ
великой державы, нельзя не видеть и огромных сил народных, к 1 торые живы в узах сыромятных ремней. Но страшно, что эти си; громче всего говорят о себе — в бунте: Ермак, смута, Рази раскол! Как не поразиться, что единственный великий писате. московской Руси — мятежный Аввакум! Москва полнокрЬвк кряжиста, если говорить о ее этнических силах. Но уже разв вается старческий склероз в ее социальном теле. Такая юная г дами, она видимо дряхлеет в XVII веке, и дряхлость ее сказ) вается во все растущем общественном недомогании, в потребное общих перемен и вместе с тем неспособности органически осущ! ствить их. Государственное бытие становится невозможным примитивно варварских формах, но силы инерции огромны, б! свят, предание и православие одно. Со времени Грозного оборо государства во все растущей мере зависит от иностранцев. Н! мецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живь соблазном. Как разрешить эту повелительно поставленную суд бой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка н менкой техники к православному быту? Есть люди, которые ей в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но технж не падает с неба. Она вырастает, как побочный плод, на дре; разума: а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое м сто, зиявшее в русской душе именно здесь, в «словесной», р зумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятиле1 и даже в столетие не выращивается национальный разум. Знач! разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушка> и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это озн чает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки жого мозга, если бы эта операция была возможна. Жестоко пр буждение от векового сна. Тяжела расплата — люди нашего п коления ощущают это, как никогда. Но другого пу нет. Кто не понлмает этого, тот ничего не понимает в истор) России и русской интеллигенции.