Весёлый Роман

Кто все это соорудил? Как? Для чего? Не – могли же в то время любоваться этими картинками с самолета. Но никто не сомневается, что какая-то цель имелась. Нужно только знать какая.

Казалось бы, все очень просто. Освободи человека от по­вседневной борьбы за кусок хлеба, от того, что (говорит наш начальник ОТК Малимон) человек должен много работать, чтоб обеспечить себе высококалорийное питание. Высококалорийное питание опять же, по его мнению, нужно для того, чтоб человек мог побольше работать. Как собака, которая ловит себя за хвост. Освободи человека от изнурительного труда, дай ему сво­бодное время, и он достигнет счастья. Освободили. Дали. А счастья он еще что-то не достиг.

Все это я более или менее связно изложил Николаю и Виле.

— Чепуха, — сказал Виля. — Есть цель. Еще Софокл в «Ан­тигоне» писал: «Много есть чудес на свете, человек их всех чу­десней». Ценностная ориентация у этого древнего грека была на высоте.

— Что он понимал, твой Софокл, в современной жизни, — сказал я, нанизывая куски колбасы на прут, — если он пользо­вался морской галькой вместо туалетной бумаги. Как и все остальные древние греки. Нам историк рассказывал.

— Только это у тебя и осталось из истории, — обиделся Ви­ля за своего Софокла. — А он многое понимал. Побольше нас.

Виля отложил в сторону колбасу, а это было несомненным свидетельством, что его задело за живое. Он встал на ноги,

— Человечество, — сказал Виля, — как гигантская ракета, летит по трассе, предусмотренной наукой, Марксом, Энгельсом, Лениным. Но люди не пассажиры. Люди — это космонавты. Они, как космонавты, трудятся, рискуют, испытывают перегруз­ки. Трасса ракеты — это история человечества, которая скла­дывается по строгим законам. Но люди не марионетки в руках этих законов. И не ради законов они выходят ни баррикады, со­вершают подвиги, жертвуют жизнью. Они поступают так пото­му, что борются против несправедливости, добиваются челове­ческих прав. Не ради этих законов, а ради удовлетворения сво­их практических потребностей люди поднимаются на револю­ции. Хотя в конечном итоге ракета наша обязательно прибудет в полный коммунизм.

— Если атомные и водородные бомбы не взорвут на ходу твою ракету, — сказал Николай. — И чем может отличаться жизнь людей при коммунизме от нашей, кроме дальнейшего развития науки и техники?

— Может! — ответил Виля так, словно приехал к нам на де­нек в командировку из города Коммунизм. — Главное не техника. Главное — изменится характер труда. Он станет твор­чеством. Ну как мне это сказать, чтоб вы поняли, как это важ­но?.. Когда к труду относятся как к средству существования, людям начинает казаться, что цель жизни — потребление. Они начинают думать, что хорошо тому, кто получил побольше и получше. А когда труд превратится в творчество, то все люди убедятся — в самом деле все! — что настоящий смысл жизни, как говорил Софокл, в человеке, в его творчестве. Конечно, при этом будет еще большее, чем теперь, развитие науки, техники, искусства, всего будет вдоволь. Но жизнь всех людей станет счастливой, наполненной, приобретет настоящий смысл именно потому, что изменится отношение к труду. И ведь все мы это чувствуем. Потому нам и не хочется возвращаться назад. Ведь это бы значило уйти не только от настоящего, но и от буду­щего.

Виля, конечно, здорово умеет подо все подвести философ­скую базу, но мне думалось, что всем нам не хочется назад не только в общественном смысле. Каждому из нас и лично не хо­телось назад. Нам было интересно: а что же будет дальше?

Мы возвращались, когда уже стемнело. Шли на хорошей скорости. Мотоциклы просто ввинчивались в пространство. Мы догнали какого-то парня на новенькой «Паннонии», укрыв­шегося за прозрачным щитком. Он обеспокоено поглядывал на нас в зеркальце заднего обзора и свернул поближе к обочи­не, когда мы проносились мимо.

Наши ребята не ставят на свои машины модных теперь вет­ровых щитков из органического стекла. Это треп, что они улуч­шают аэродинамику. В действительности они снижают скорость. А при боковом ветре этот щиток действует как парус, мотоцикл бросает в сторону, при поворотах еле удерживаешь руль. В общем, нам это ни к чему.

И зеркал заднего обзора мы тоже не ставим. Нас интересу­ет только то, что впереди. А что сзади, то уже сзади.

По телефону обычно звонят мне. И мама и батя редко поль­зуются телефоном. Разве только Федя им позвонит. Или я. Что задерживаюсь и приду поздно.

Я снял трубку.

— Я слушаю.

— Здравствуйте, Роман Алексеевич, — сказал незнакомый мужской голос. — Алексей Иванович дома?

— Дома. Сейчас позову.

Не привык я, чтоб меня называли Романом Алексеевичем. Батя подул в трубку.

— Альо… Нет, в субботу никуда не собираемся… Дома, до­ма… Приезжайте, очень будем счастливы… Так и договорились.

Батя снова подул в трубку и положил ее на место.

— Василий Степанович, — сказал батя маме. Он был явно польщен. — Хочет к нам в субботу приехать. С дочкой. Так я сказал, того… Чтоб приезжали, значит.

— А жена?

— Про жену он не говорил. Может, и у нее платья не на­шлось подходящего.

— Что ему от тебя нужно? — спросила мама. Она не терпит, когда над ней подшучивают.

—Что ему может быть нужно? Просто в гости. Мы к ним, они к нам.

— Просто в гости заместитель Совета Министров не станет ездить.

— Станет, станет. И Феде нужно сказать, пусть придет со своей Светой. Это всем от него чего-нибудь нужно. А он про­сто хороший мужик. Крепкий.

— Крепкий, — поддержал я батю. — И пьет крепко.

— Чего ты мелешь? — рассердился батя. — Василий Сте­панович совсем не пьет. Нельзя ему. У него от желудка толь­ко половина осталась.

— Что же, по-твоему, он тогда за воротник лил?

— Воду он пил. Минеральную. Ему всегда наливают в бу­тылку из-под водки. Чтоб гости не стеснялись.

— Так для чего ж он крякал и морщился?

— Для блезиру.

— Все у них там для блезиру, — обозлился я, вспомнив Ва­силия Степановича с его крупной лысоватой головой и редки­ми светлыми бровями над небольшими веселыми глазами. — И улыбаются они для блезиру, и разговоры про то, какую ты книгу сейчас читаешь и какой фильм видел, для этого же са­мого.

— Много ты понимаешь! — поморщился батя так, как мор­щатся, когда идут по воде и вдруг чувствуют под ногой что-тo липкое и противное. — Василий Степанович из соседнего села.

— Ну и что?

— Я про него давно знаю. Редкий мужик. И жизнь у него нелегкая. Не дай бог никому.

Знал бы я раньше то, что рассказал батя, я б, наверно, сов­сем иначе смотрел тогда на Василия Степановича. И на асфаль­тированные дорожки, обсаженные розами, на его даче. И на эту его дочку Валю, и разговорчивую жену.

Перед самой войной Василий Степанович закончил Тимиря­зевскую академию, а в армию его взяли политруком. Воевал, до­служился до звания не то старшего лейтенанта, не то капита­на — батя не помнил. Несколько раз его ранило. Одно из ране­ний было в живот, и ему вырезали часть желудка. Когда кон­чилась война, он вернулся в свое село к матери и сыну. Жена его бросила, вышла за другого и переехала с новым мужем в Ленинград. Партийных работников тогда не хватало, и его, как бывшего политрука, к тому же с агрономическим образовани­ем, взяли инструктором райкома партии.