Весёлый Роман

— Что с тобой?

— Да ничего, — отмахнулся Николай. — Нездоровится не­много.

И вот теперь ему нужно в Ялту. Врачи установили, что у него туберкулез. Я вообще считал, что эта болезнь уже ликвидиро­вана в нашей стране, да и читал где-то, что туберкулез теперь совершенно не страшен, что есть новые антибиотики, которые его в два счета ликвидируют. Все это я выложил Николаю.

Николай в ответ грустно усмехнулся и сказал, что если ему не поможет Ялта, то в дальнейшем он будет лечиться только у меня.

Родители Лены, как только услышали о туберкулезе, сра­зу же уехали с внучкой Маринкой в Ессентуки. Может, это и правильно — забрать ребенка, чтоб не заразился. И все-таки…

Я сносил в такси чемоданы, и одна штука показалась мне очень странной. Ну, как бы это объяснить… Николай не старался мне помочь. Он просто стоял и смотрел. Нет, мне не нужна была его помощь. Но если такой человек, как Николай, стоит и смотрит, как его товарищ тащит и укладывает в багажник так­си чемоданы, значит, этому человеку очень плохо. Значит, с ним произошло что-то такое, от чего он стал совсем другим.

Николай словно понял мои мысли:

— Так сколько кирпичей ты туда всунул?

— Полный чемодан, — ответил я.

Это он вспомнил, как мы однажды Вилю в колхоз провожа­ли. На сельскохозяйственные работы. Виля взял с собой гро­мадный пустой чемодан, заявив, что к возвращению этот чемо­дан будет наполнен окороками, домашними колбасами и про­чими привлекательными предметами. Я заговорил Виле зубы, отвел его к пивному ларьку, а Николай успел наполнить чемо­дан кирпичами. Попотел же Николай, пока дотащил этот чемо­дан до поезда — ведь нужно было делать вид, что там совер­шенно пусто. Но зато, когда Виля в последний раз сказал «Са­лют, ребята!» и хотел, подхватив свой сундук, изящно вспрыгнуть на подножку отъезжающего вагона, оказалось, что он не может оторвать чемодан от перрона. Ну и лицо у него было! Мы его еле впихнули в поезд. Вместе с кирпичами.

Я не мог придумать, как мне поговорить с Леной наедине. Она выглядела очень испуганной и растерянной, но это вызыва­ло во мне не сочувствие, а брезгливое какое-то желание встрях­нуть ее и сказать; «Да держись же как человек. Ведь от твоей перепуганной рожи у него сердце обрывается». И все-таки я должен был с ней поговорить. И я это сделал.

— Пойдем, — сказал я, — там нужно еще одну штуку взять.

Удивленная Лена пошла со мной к парадному, а Николай, казалось, пропустил мои слова мимо ушей.

— Вот что, — сказал я, удерживая ее в парадном. — Вот что… Я-то уверен, что все это быстро кончится. — Лена посмот­рела на меня, как на сумасшедшего. — Николая скоро вылечат. Я говорил с братом, а он, ты знаешь, профессор. Так он гово­рит, что это все чепуха… Но все-таки, мало ли что бывает. Ну, может, помощь какая-нибудь понадобится. Так ты напиши, мы тут сделаем все, что нужно. Я даже приехать могу. Что сто­ит на мотоцикле. День — и в Ялте. Ты мой адрес знаешь?

— Нет, — сказала Лена. — Я не помню.

— Николай помнит. Но на всякий случай, куда его тебе за­писать? Чтоб ты не потеряла?

— Я не потеряю, — рассеянно сказала Лена. — Ты даже не записывай. Ты мне просто скажи, и я запомню. Я хорошо запо­минаю цифры. У меня есть такой мнемонический способ. Нуж­но связать цифру с каким-нибудь событием. Ну, например… ка­кой у тебя номер дома?

— Семьдесят четыре.

— Семьдесят четыре, — повторила Лена. — В семьдесят четыре года умерла моя бабушка. Вот я и запомнила. А квар­тира?

— Семьдесят семь.

— Две семерки. Две недели. Я запомню, что должна тебе написать через две недели. Будем надеяться… — Она не закон­чила.

«Что значит — надеяться?» — подумал я. Мама говорит: «Надія є добре снідання, та лиха вечеря» 13 . Нужно лечиться, а не надеяться. Но Лене я ничего не сказал.

Как непохожа она была на ту девушку, которую мы с Нико­лаем встретили когда-то на Крещатике, на девушку, которую Ни­колай увез на мотоцикле вместе с коробкой гастрономовских яиц. Как она изменилась! И как все мы изменились!

13 «Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин».

Через две недели я письма не получил. Я получил его боль­ше чем через месяц. И это было даже не письмо, а записка на бумаге в клеточку из ученической тетради, карандашом.

«Николай все время тебя вспоминает. Каждый день. Если сможешь, приезжай немедленно. Врачи говорят, что это не туберкулез. Они говорят, что это саркома. Что это конец. Лена».

К Феде по телефону никогда не дозвонишься. Это известно. У них всегда занято. Проще к нему поехать, чем дозвониться. А когда я прорвался наконец, оказалось, что он только что уехал в институт. Я позвонил в институт и попросил, чтоб, как только появится профессор Пузо, он немедленно позвонил до­мой брату. У меня хватило терпения минут на пятнадцать, а по­стом я снова принялся звонить Феде в институт.

— Я только что вошел, — сказал Федя, когда его позвали к телефону. — Что там у тебя случилось?

— Что такое саркома? — спросил я.

— Саркома? — Федя помолчал и чаще задышал в трубку. — А что случилось?

— Да ничего… Товарищ у меня вроде бы…

— Кто его смотрел?

— Не знаю. Он в Ялте.

— Саркома — это рак соединительной ткани. Обычно весь­ма скоротечный.

— Хорошо, — сказал я и положил трубку.

На нашем заводе получить отпуск за свой счет почти немыс­лимо. Я никогда не думал, что это дело окружено такими за­борами. Ведь когда человек просит отпуск за свой счет? Когда у него что-нибудь произошло. Рабочий так, за здорово живешь, не пойдет в отпуск без оплаты. Значит, нужно, чтоб бумажки оформлялись сразу. А мне пришлось походить по начальству, пока я получил согласие на двухнедельный отпуск.

Перед дорогой я привел в порядок своего конька-горбунка. Очистил от нагара поршни и глушитель. Промыл бензобак и кар­бюратор, долил электролит в аккумулятор, проверил синхрон­ность работы цилиндров, отрегулировал люфт в подшипниках рулевой колонки, очистил все контакты, смазал автолом тросы, подтянул ключом все болты и спицы.

Большого аварийного запаса на мотоцикле с собой не пове­зешь. И кто знает, что именно может тебе понадобиться в до­роге. Я, во всяком случае, всегда вожу с собой запасные свечи, пару конденсаторов, предохранители, комплект тросов, поршне­вые кольца, сальники, подшипники, спицы, запасную камеру. Все это я подготовил и уложил,

Я хотел выехать в четыре часа утра. Но выехал в пять. Шел медленно. Утром по этому шоссе не очень разгонишься — сплошной поток грузовиков в одну и другую сторону. Впечат­ление такое, что вся страна, все наше население село за руль и впритирку одна за другой, даже не соблюдая технического интервала, прут машины, груженные железом, цементом, панеля­ми домов, коровами, молоковозы и самосвалы, почта и «Ско­рая помощь».

Черт его знает, почему — никогда прежде этого со мной не бывало, но сейчас я чувствовал каждого человека, который мелькал мимо за рулем с такой скоростью, какой не увидишь даже при ускоренных съемках в кино. С сигаретой в зубах. В матросской тельняшке под распахнутой грубошерстной кур­точкой. С приподнятым ветровым стеклом. На «газоне». Гружен­ном ящиками с помидорами. Встал в два часа ночи. Первым делом закурил. «Прощай, и друга не забудь», — сказал своей девочке. Сонной, сонной. И теплой. Сам помогал грузить ящи­ки. Чтоб скорее. И предупреждал! «Полегче, полегче. Добле­стным труженикам социалистической промышленности нужна полноценная закусь». По проселку вел «газон» на цыпочках. Чтоб не растрясти помидоры. А вырвался на шоссе и нажал. Докуривает первую пачку сигарет. «Памир».