Вестники весны. Мифы двенадцати миров.

Наконец-то день завершился, и к вечеру у меня созрела идея. Раз сегодня не удалось поговорить с бабулей, я решил не терять времени даром и выяснить, насколько крепок «деревянный» сон дикарей, и все ли они в него погружаются. Если я всё-таки замыслю побег, нужно будет использовать любые преимущества.

Впервые к вечеру я не чувствовал себя пожёванной лепешкой, а наоборот ощущал прилив вдохновения.

– Асусе… ликт, – зашелестели голоса, пытаясь вмешаться в мои затеи.

Но, лёжа в шкурах, я даже обрадовался их беспорядочному волнению и сосредоточился на нём, чтобы не заснуть.

Семейство дикарей разошлось по комнаткам, затихло фырканье животных в дальних туннелях норы, тишина тёплой шалью окутала дом. Выждав ещё часок, я уселся и отдал беззвучный приказ: «Ночное зрение: активация».

Амультары мигнули красными искорками в глазах, и я узрел чёрно-белую кухню. На цыпочках направился в ближайшую комнатку.

Мамаша семейства лежала в углу недвижным силуэтом. Одеревеневшая, с выпуклостью живота, торчащей, словно нарост, она полностью обратилась деревом. Я присел, разглядывая лицо. Складки коры очерчивали веки, ноздри, перетекали в волосы. Прикоснулся к коре её лица. Шершавая. Ничего общего с кожей. А ребёнок? Он тоже задеревенел?

Я вернулся в кухню, схватил примеченную ещё днём бадейку. Выгреб в неё угли из давно остывшей печи и отправился в комнату к девчонкам.

Две сестры свернулись калачиками, а третья спала, опёршись о стенку норы. Одной рукой я зачерпнул угля и размазал его по неподвижному лицу первой сестры. Уголь крошился под пальцами, втираясь в бороздки коры, но спящая не шевелилась. Какой прекрасный, крепкий сон!

– Это тебе за Лилёк. – С величайшим удовлетворением я приступил к «очернению» Девочки. – Это за туалет на улице. – Зачерпнул ещё и втёр в корни её волос. – А это за Задохлика! – Вымазал остатки угля по щекам и шее.

Не обделил вниманием и третью сестру, чтобы девчонки не подумали утром друг на друга и не передрались. Одна рука стала грязной по локоть, но это было только начало. Я работал, пока хватало сил, а энергии творить чёрные дела у меня оказался богатый запас. Слегка увлёкшись своей разведкой, я залез во все незапертые норы и натёр углём всех, кто попался под руку.

Я поднимался из очередного лаза, когда дверь преднорья распахнулась, а в проходе кляксой на белом снегу проступил чей-то силуэт. Пальцы, державшие бадейку с углём, разжались, и она ухнулась об пол.

Силуэт спустился на пару ступенек, и я облегчённо вспомнил о том, что умею дышать.

– Поглоти тебя Бездна и её бесы, Лилёк!

Она не ответила и устремилась к углю. Я схватил ведро и поднял, чтобы Соплежуйка не дотянулась. Она повисла на бадье, а я пытался стряхнуть девчонку. Мы беззвучно боролись, но грубая мужская сила всё же одержала верх, и я, гордо подняв трофей над головой, поднялся по лестнице лаза.

Верша месть за снежную зиму, три недели молчания, нескончаемое зерно с мышиным помётом и отсутствие кроватей, я успокоился, только когда ведро опустело. Соплежуйка таскалась за мной и мешалась под ногами.

Я уже понял, что деревянных дикарей не так легко пробудить к жизни, но всё равно каждый раз вздрагивал и переживал, когда Лилёк в темноте натыкалась на корзины, мётлы и прочую утварь, расставленную у стен.

До рассвета было ещё далеко, но цифры на моём запястье уже показывали четвёртый час утра. Остатками угля я вымазал мордочку Соплежуйки и нанёс боевой раскрас на себя. Затем сунул руку в снег, чтобы её отмыть, и ногой прикопал образовавшуюся чёрную кляксу.

Прислушался к тишине – только хруст снега от наших неловких движений. В небе, в окружении молочной дороги звёзд, подмигивал хитрюга-месяц. Лилёк помахала ему, и, на ходу заметая следы, мы вернулись домой. В норе я припрятал бадейку вглубь кухоньки, под мешки, и, опьянённый чувством выполненного долга, рухнул в запечное пристанище.

***

Визг. Возмущение. Хохот. Так началось то радостное утро. Я не спешил вылезать из угла и наслаждался концертом. Дикарки носились, топали, грели воду и размазывали уголь по щекам. Лилёк тёрла чёрные сопли по лицу и медленно поворачивала голову, пытаясь уследить за девчонками, мечущимися пчелиным роем.

Я лениво оделся и отправился на улицу, чтобы не стоять в очереди за водой. По дороге споткнулся о Соплежуйку и прихватил её с собой. Пока одевал малявку, заметил, что то ли девчонка подросла, то ли её шубейку кто-то подшил, потому что она перестала волочиться по земле и оказалась девчонке впору.

За дверями норы ярким солнечным лучом нас ослепил праздник жизни. Обычно пустынная деревня бушевала разноцветием весёлой суеты. Лилёк бухнулась в сугроб, я присел рядом и принялся оттирать лицо от угля. Пахло весной. Тепло обнажило чёрные тропинки, а ледяная корка снега подтаяла и пропитала землю своим соком.

Деревенщины ругались, разыскивая виновника торжества. Кто-то, как мы с Лилёк, сидел в сугробе, радуясь редкому развлечению, кто-то яростно тёрся снегом.

– Идём, – злобно рявкнула Девочка и решительным шагом протопала мимо нас. Лицо её всё ещё было чумазым, а взгляд обещал утопить кого-нибудь в сортире.

Я неохотно потянулся и отправился за ней. Соплежуйка шлёпала по грязи следом.

Дикари галдели и делились впечатлениями, размахивая руками. Вокруг с хохотом носились чумазые дети.

– Это ты сделал, сын драной собаки? – Девочка остановилась и резко обернулась на пятках так, что чёрные косички хлестнули меня по лицу.

Я на миг зажмурился и отпрянул.

– Нет. – Я столь же злобно прищурился, глядя ей в глаза.

Сейчас ударит.

Но нет.

Девчонка схватила Лилёк за волосы и накрутила их на кулак:

– Думаешь, не найду на тебя управы?

Шея Лилёк вывернулась, малявка закричала и забилась испуганным воробушком в руках мучительницы. Не думая, я со всей силы толкнул Девочку в плечо. Она пошатнулась, но не упала, разжала пальцы, выпуская жертву, и в полуприсяде бросилась на меня. Я рухнул под её весом на дорогу, и мы покатились по грязи, пытаясь придушить друг друга. Девчонка, сильная как зверюга, подогреваемая злостью, не уступала мне, кусалась и пыталась выцарапать глаза. Я вцепился дикарке в косы и оттаскивал её от своего лица.

– Ха-ха, – раздалось над ухом.

Лилёк сидела в луже на тропинке и смеялась, глядя на нас.

– Что ржёшь, дура? – Девочка откатилась от меня и вскочила на ноги, подняв Лилёк за капюшон. – Если ещё раз прикоснёшься ко мне ночью, я отрежу ей пальцы, понял? – И рванулась разгневанной медведицей прочь.

– Это был не я, – крикнул я на бегу, еле поспевая за ней. – Если ты такая тупая, что готова во всех бедах обвинять меня только потому, что я чужак, не буду разубеждать тебя.

При виде нас бабуля уронила шитьё на колени и всплеснула руками.