Via Baltica (сборник)

Врач пожал плечами и, будто не слыша, продолжил:

– Мы вас поставили на учет. Успокойтесь… Вас как зовут? Так вот, Даниеле, иногда вам придется бывать у нас. Только без паники – вы пришли очень вовремя. Вот вам памятка, почитайте. Нет, вы все-таки ознакомьтесь…

– Молодой человек, – отвел меня в сторону доктор. – Молодой человек, не мое это дело – жениться вам или нет. – Он улыбнулся невесело, даже кисло. – Только знайте: вы теперь тоже относитесь к группе риска. Это не шутка. – Так и сказал, ни на тон не повысив голос. Не пугая и не утешая.

Лишь на улице Даниеле начала понимать, что с ней произошло. Казалось, сейчас расплачется. Но нет, не пролила ни слезинки. Остановилась, выпрямилась и поймала мой взгляд. Но опять ничего не сказала.

На Музейной улице ее наконец прорвало:

– Не умещается в голове! У нас в роду, понимаешь, никогда никто не болел чахоткой! Я знаю! Никто! Все они врут, недоумки! Послушай. Зачем они врут нам? Не хотят, чтобы ты женился на мне? Не женись. Я сама за тебя никогда не пойду, больше не предлагай, ты понял?

Как будто я предлагал… Такой я ее никогда не видел. Прямо огонь из ноздрей. Она была взбешена и казалась совершенно здоровой. Это я рядом с ней себя ощущал себя калекой. Я был просто контужен последней новостью: у нее очаг! Из-за которого ей, лидеру и лучшему факультетскому бомбардиру, посоветовали – нет, приказали! – бросить гандбол навсегда, поменьше себя утомлять нюансами теоретической и нормативной грамматики, побольше спать и почаще есть. Где справедливость, это же мне же был нужен очаг, а не ей! Кто посмеет призвать чахоточного? Это же трибунал за попытку подрыва мощи Советской армии! Нет справедливости.

И вот мы идем сквозь дождь по булыжной, бугристой, кривой Кедайнской улице на такую же Лидскую улицу, и сердце мое болит. Идем и молчим. Даниеле со своим очажком и я без всякого очажка. Она внезапно хвать меня за рукав: пошли! Я и не стал выяснять куда, теперь ее желания стали законом. Даниеле нельзя волноваться. И вот мы заходим в привокзальный универсам: она покупает большую бутылку югославского виньяка , который с амурчиком, его еще так замечательно обыграли в одном рассказе (автор, конечно, потом получил по шапке от литературных политруков, но ничего, главное – высказался). Она покупает виноград, шоколад – больные вольны в своем выборе. Она сказала: устроим праздник. Ну и ладно. Лишь после третьей рюмки – в этот раз мы сидели одни, без хозяина за стеной, без его многомерного кашля – Даниеле заговорила: медленно, выделяя каждое слово. Как будто читала по книге. По роману С. Кьюзек «Скажи смерти, нет!“». На нее смотреть было тошно. Я не знал, что она такое умеет. Она, оказывается, меня покидает, добровольно. Чтобы я не поддался жалости. Чтобы из благородства не вздумал на ней жениться. Она не ребенок и знает, что говорит. Она одолеет и свое самолюбие, и болезнь – я не должен испытывать из-за этого никаких угрызений совести. Жаль, конечно, что так. Она ничего не забудет. И еще, сказала она, ты ведь на самом деле не любишь меня. Привык – мы оба прикипели друг к другу, ты выпей. Все в порядке. Не пропадем. Даже если тебя в армию заберут, тоже не пропадешь. Не ты первый. Буду посылать тебе сигареты, сало, «Литературку». Может, она ожидала моей ураганной реакции? Я бросаюсь опровергать – как ты смеешь?!  – все ее наивные утверждения, а назавтра мы подаем заявление. А потом – история нашей любви и болезни. Даниеле была не из робких, но подобные новости подкосят кого угодно. Кто ей, кашляющей и плюющейся кровью, позволит учить детей, ну кто? Разве только юных чахоточных в лесной школе – были тогда такие.

– Глупая, – сказал я спокойно, когда она наконец умолкла. – Что ты плетешь? Сейчас не чеховские времена.

Распатронят твою чахотку за милую душу, и не заметишь. Мне бы твою болезнь!

И никуда я ее не пустил. Не потому, что такой беспросветно добрый. Я надеялся от нее заразиться, верил, что и в моих непробиваемых легких заведется пусть не коварнейшая каверна, а очажок не больше ореха, который, если его подкормить, разрастется в солидный очаг! В принципе Даниеле была права: жениться я не хотел не только на ней – вообще не хотел. На здоровой – уж точно. Мы не были созданы друг для друга, и меня не прельщала семейная жизнь. Быт подтачивает и не такую любовь. Но я ничего ей тогда не сказал – зачем? С тех пор нарочно вытирался ее полотенцем, ночью ласкал сильнее, целовал прямо во влажные губы, когда она кашляла, не уклонялся от брызг, но она почему-то почти не кашляла. Если б не фрау Фогель, на факультете никто не узнал бы о несчастье Даниеле Старкуте. Я соболезновал Даниеле: у нее и раньше не было близких подруг, а теперь и дальние стали ее сторониться, воротить свои чистенькие носы. Соболезновал, потому что у самого был схожий и горький опыт. Поэтому, сколько мог, я старался не отходить от нее ни на шаг; поначалу она сердилась и даже гнала от себя, особенно дома (хозяину мы, понятно, ничего не сказали), а потом пообвыкла и перестала дичиться или отталкивать ночью. Как и положено настоящей чахоточной, Даниеле любила меня все жарче и все ревнивей, хоть я не давал ни малейшего повода для упрека.

Когда опять наступило время просвечиваться, я пошел вместе с ней. Полон сладчайших надежд, я вступил в розоватые сумерки рентгеновского кабинета. Увы! И на этот раз мои легкие оказались чисты, как совесть младенца. Ни пятнышка. Что уж тут говорить о туберкулах и кавернах. У Даниеле тоже не было никакого прогресса – ее очажок был размером с фасолину, а превратился в горошину, прогноз получался хороший. Она выздоравливает, она виновата, что я не заразился! Уныло мы выходили из поликлиники: она надеялась, что у нее вообще ничего не найдут, я – наоборот. Словом, оба были разочарованы. Мы двигались медленно, не говорили друг с другом, каждый ушел в свои невеселые думы. С Музейной улицы Даниеле свернула к костелу св. Николая. Я пошел следом, стал за колонной и грустно смотрел, как она на ее лихорадочно молится. Я понимал, что эта молитва и за меня, но не эти молитвы мне были нужны – мне были нужны бациллы! Я вышел на воздух и подождал ее у ворот. Она вцепилась мне в руку, а я заметил, что она просветлела и успокоилась от общения с Богом. Что она ему говорила? Господи, сделай так, чтобы мой возлюбленный подхватил чахотку и его не забрали в армию! Вряд ли. На такое она не способна. Даже при смерти Даниеле не стала бы фамильярничать с Богом. Итак, она вышла и вцепилась мне в руку, – это было в новинку, и мне не понравилась подобная хватка. Не пройдя и двух шагов, мы лоб в лоб столкнулись с факультетским комсоргом – германисткой Грасильдой Гедрюте. Высокая, с несколько хищными чертами лица, чернобровая, красивая девушка. Ее родиной были святые места – Жямайтская Калвария, тем не менее Грасильда Гедрюте стала истинной, а не соломенной комсомолкой. Не за глаза с косинкой и не за саркастическую улыбку она получала Ленинскую стипендию. За подлинные заслуги, общественную работу и успехи в учебе. Но ее почти никто не любил, даже близкие по духу коллеги; в глазах администрации и ЦК ЛКСМЛ это был дополнительный плюс: раз не любят, значит, Грасильда принципиальна и бескомпромиссна. Я совсем не хочу осуждать Грасильду, напротив! Грасе была сознательная и способная девушка. Внешне она совершенно не походила на ведьму – умела громко смеяться, была остроумна. Даже слишком. Кое-кого сильно поранил ее отточенный язычок. И вот мы столкнулись – нос к носу, лоб в лоб и глаза в глаза. Она увидела нас выходящими из костела, она все видела! Грасильда Гедрюте, конечно, знала, что ее коллега-четверокурсница (некомсомолка) подозревается как носительница туберкулеза, что у нее в легких обнаружен маленький очажок. Нет, политику тут не пришьешь. Но! Даром что не комсомолка, а укрываться в тени алтарей все равно негоже.

Несоюзная молодежь должна выбирать другие места для прогулок. Даже для тех времен Грасильда была редкостным экземпляром – не просто функционерка, но глубоко верующая! Только не в Бога – в советский строй, светлое будущее, партию и т. п. Поравнявшись с нами, она улыбнулась – рот до ушей:

– Приветик! Ну? Помог боженька?

Я уже собирался ответить, злобы и у меня хватало, но Даниеле резко дернула за рукав: не связывайся! А Грасильда уже продолжала:

– Я, конечно, могу притвориться, что ничего не заметила. Но вдруг вас еще кто-нибудь видел? Не знаете? Ну, пока!

И пошагала, широко расставляя ноги. Вечно она куда-то спешила – на сессию, совещание, слет, бюро. Комсомольский значок носила даже на отвороте пальто – пусть все видят и знают…

Грасильда прекрасно понимала: формально поведение Даниеле нельзя было разбирать даже на открытом комсомольском собрании. Ну и что! Советский студент не должен ходить по церквам! И все-таки Даниеле была застрахована от унизительных объяснений, покаяний, биения себя в грудь: в той груди был маленький очажок, определивший хозяйку в неприкасаемые. Как в Индии. Но только наоборот: права советской неприкасаемой были неизмеримо выше. Она могла бы открытым текстом послать комсорга подальше – редкое наслаждение. Примерно это я изложил печальной подруге моей беспокойной жизни. Она немного повеселела, а я купил бутылку кагора – это спасительный эликсир не только для туберкулезников, но и для всех обессиленных. Едва мы открыли дверь, хозяин сунул мне в зубы повестку! Ну наконец-то. Мне предписывалось в такое-то время явиться на медкомиссию. Мелким шрифтом в приложении сообщалось, что меня ждет за неявку. Хозяин, казалось, был на верху блаженства. Верно, чуял:, что ли, что-то у нас не клеится? Вряд ли. Хотя – кто его знает!

7

Для туберкулеза характерна волнообразная клиническая картина: болезнь то затухает, то – спустя недели и месяцы – вновь убыстряет ход. У больного появляется жар, иногда кровохарканье – это значит, что бактерии в легких разрушили кровеносный сосуд. Позднее, во время очередной ремиссии, больной ощущает себя здоровым и работоспособным, отказывается от лекарств, не посещает врача. Тем и опасен туберкулез: процесс незаметно прогрессирует и наконец, проявляется в полной мере. Особенную опасность представляет кровотечение из легких. Еще недавно оно было главной причиной смертности туберкулезных больных. При кровотечении в легких образуются новые туберкулезные очаги, часто они охватывают значительные участки, сливаются и образуют так называемую казеотную пневмонию.

Это одно из самых тяжелых и трудно излечимых осложнений при туберкулезе.

Владас Милгос. Туберкулез вчера и сегодня. С. 33.

Хотелось бы все рассказывать по порядку, но знаю: не выйдет. Мало времени, и военная медкомиссия ждать не любит. Поэтому пропускаю ссору Грасильды и Даниеле, точнее сказать, идиотский наскок неуемной Грасе на бедную Даниеле. Отмечу только, что на сторону Даниеле и ее «вызывающей» набожности встала стеной вся кафедра (не военная, ясное дело!) вместе с фрау Фогель – пусть и не во главе, но и не в арьергарде. Дело в том, что фрау Фогель, как и положено редкой птице, уже готовилась к перелету в Землю Обетованную: почему бы не проявить толерантность к религии, пусть и к чужой, неважно. Но другие! Кто мог подумать, что на подмогу Даниеле без колебаний бросится сам завкафедрой Альбинас Н., да и прочие преподаватели, помоложе и без каких-либо признаков веротерпимости.

Сама Даниеле только сдержанно улыбалась, но я-то знал: в душе она благодарна всем. И многие поняли: не те уже времена! Затхлые, лицемерные, а все равно не те!

Не стану подробно расписывать, как хозяин без предупреждения поднял цену и был за это наказан: его геморрой дал сильнейшую вспышку, и потребовалась четвертая операция. Его положили в клинику, рядом с вокзалом. Коротко упомяну, что мою одноактную пьесу в стихах Licencia отважно поставили третьекурсники актерского факультета Консерватории и что ее сразу закрыли. Даже не запретили – это была бы излишняя честь для меня! – попросту сняли, как тогда говорилось, после двух представлений. Больше всех по этому поводу горевала Даниеле – на третий спектакль она пригласила своего двоюродного брата-юриста и нескольких, пусть не очень близких, подруг. Я себя чувствовал просто оплеванным; смолил сигарету за сигаретой и пил крепленый «Рубин»; тут начинала нервничать Даниеле, а я сатанел еще больше. И правильно делал, как показало будущее.