Вкус жизни

Она не сомневалась, что с минуты на минуту на нее обрушится негодование сокурсниц, пытающихся защитить Аню, и готовилась отбить очередную атаку. Но Аня, обойдя еще полностью не осмысленный ею болезненный вопрос веры, сама взяла «быка за рога».

– Что ты взъелась? Приятно чувствовать свое превосходство? Договаривай до конца. Дай волю своему языку. Только неплохо бы иметь для этого хоть какие-то основания. Я, по-твоему, произвожу впечатление дуры? А по-моему, у тебя рак совести. Мой вопрос я сформулирую иначе: разве лучше воспитывать лентяев и раздолбаев? Бред сивой кобылы! Нас иначе учили. Объясняли, что положительный жизненный опыт накапливается попутно с чтением и благодаря ему, доказывали, что язык, культура и труд творят человека.

К нам пришла свобода, и необходимо осознать, что это такое, что она несет, что дает или отбирает. Нас заманили в ловушку. Мы видим, что произошло крушение героических и романтических ценностей. «Алые паруса свернуты и заброшены в дальний пыльный угол истории». Для ребят осталась только фантастика, и им не хватает романтики, хотя ее требуют их растущие организмы. Современная свобода оказалась бандитской, – с упрямой неистовой горячностью стоит на своем Аня. – Нам трудно дышать в любом времени, кроме того, в котором мы прожили основную часть своей жизни.

Она распалилась не на шутку.

– И твое самое заветное желание – остановить время. Не получится.

– У меня нет потребности увидеть или испытать больше того, что уже испытала на своем веку. Мне только хочется удержать в себе все хорошее, что накоплено в моем сердце.

– Ты, мать, катастрофически стареешь, – улыбнулась Жанна. – Не желать увидеть, что будет со страной через десять, двадцать лет?! Впрочем, мы с тобой к этому вопросу еще вернемся… Успокойся, бандитский период мы благополучно пережили. А теперь жизнь просто испытывает нас на прочность. Оглянись, на дворе двадцать первый век!

– Сейчас модно все ругать. По-твоему, Аня, получается, раз богатый, значит вор или подлец. Огульное утверждение. Пора менять концепцию взглядов, – уверенно заявила Инна.

– Может, по нынешней жизни один из тысячи и сумел выдавить из себя раба, а остальные принижены нищетой. Особенно старики. А какая свобода может быть у бедного? Свобода от работы и зарплаты? И среди молодежи возникает разобщенность, несущая одиночество.

– Было упорядоченное безумие, а теперь неупорядоченное, – рассмеялась Инна.

– Нищий и есть самый свободный человек, – усмехнулась Лиля. И было непонятно, шутит она или всерьез так считает.

– Новое поколение чувствует себя пограничным. СССР для них – корабль-призрак. Он нечто романтически окрашенное, но чужое. Отсюда псевдоностальгия и отрицание, поиски себя в нацистских или националистических группах, ненасытное желание увидеть другого человека униженным. Нет у них тяги к пусть иллюзорной, но цельной жизни нашего поколения. И мы пытаемся обрести уверенность в современном хаосе, разобраться в любви и ненависти к нашему прошлому, внести некоторые поправки в то свое видение. Как понимаешь, проблем хоть лопатой греби.

У нас сейчас не придумано ничего нового, чего бы не было в СССР, что вело бы молодежь по пути положительного развития. Воспитание пущено на самотек. Не забывай: наше будущее сидит сейчас за партами… Может, возникнут новые шестидесятые? – с преувеличенной надеждой в голосе и с извиняющимся выражением лица закончила свой нескладный взволнованный монолог Аня.

Ей бы отвернуться от обидчицы, а она, сама того не желая, с какой-то маниакальной настойчивостью направляла свой взгляд в сторону Инны.

«Подняли галочий грай (крик, шум). Во всех нас чувствуется неистребимая привычка педагогов много и долго рассуждать. Что угодно поставим под сомнение, любого заговорим до полусмерти и всюду приплетём детей, – усмехнулась Лена. – Хотя насчет того, что наше будущее сидит за партами, Аня права».

А Инна снова «приняла бойцовскую стойку» и с удовольствием пошла в атаку.

– Что это ты вдруг, скажи на милость, взялась учить нас жить? Настигла неудача, а ты, пришибленная ею, оказывается, не сдаешь позиций, не совсем еще скисла, если критикуешь. Молодец! Значит, еще на что-то надеешься. На что? Не ты ли утверждала, что незнание лучше, чем неправильное знание, потому что пробудить в закрытом сознании цельную веру легче, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся? Ха! Раздумья житейской мудрости озаряют твое лицо! Так почему же ты во всем видишь только трагическую сторону вещей? Ах да, именно ты со своим безмерно наивным и добрым взглядом способна увидеть вокруг море зла, – насмешливо восхищается Инна Аней. – Чем старше становишься, тем больше впадаешь в детство, в ту чистоту, которой обладала раньше. По большому гамбургскому счету это маразм… Ты у нас всегда была святая. А люди просто живут и, конечно, совершают ошибки, на которых сами же и учатся. Ведь это так просто. Азбука жизни. Тебе нечего возразить. Учись, пока я жива. Ни под каким предлогом не отклоняй моего предложения.

Или ты думаешь, что твой педагогический дар безупречен? Не смеши людей. Не ищи на свою седую голову приключений. Может, твои идеи, настоянные на морали и нравственности – полный абсурд и устарели еще при царе Горохе и давно не имеют шансов на успех в юной среде? Не пора ли включиться в новую ситуацию? Зачем мажешь настоящее черной краской? От страха перед всем новым готова забиться в любую щель и зарыться в паутине по макушку? Говорят, нечистая совесть заводит человека в дебри несуществующих страхов. А ты, ангел мой, от чего стонешь? У кого что болит, тот о том и говорит? Старики держатся за старое счастье, а молодым новое подавай, – усмехнулась Инна, словно не относила себя к старшему поколению.

– Не снизошла, не удостоила ответа? – добавила она пренебрежительным тоном, вызывая молчаливое негодование подруг. – От своего учительского прошлого она в восторге! Забыла, как затюканные учителя из твоей школы выгрузили детей на картофельное поле, продуваемое всеми ветрами, под холодный осенний дождь? Первый час они еще пытались выбирать картошку из склизкой грязи, а потом при отсутствии хотя бы какого-либо укрытия, насквозь промокшие и застывшие, сбились в кучки и стали ожидать возвращения в город. Детей увезли только в конце рабочего дня. Ты же помнишь, каким вошел в школу твой любимчик, лучший ученик класса. На нем была неподъемная от впитавшейся воды куртка. Пока мальчик ждал разрешения уйти домой, под ним натекла огромная лужа. Уборщица, вытирая пол, собрала целое ведро ледяной воды. Твой любимец тогда целый год не ходил в школу. Температура не снижалась. Какую хроническую болезнь приобрел на всю жизнь этот талантливый, но слабый здоровьем мальчик? Про других детей я ничего не знаю… А причина простая: боялись гнева директора… А что до детей…

– Можно подумать, сейчас не боятся, – сердито буркнула Жанна. – Еще больше…

– Инна, ты же знаешь, меня в тот день не было на поле, – попыталась оправдаться Аня. Чувствовалось, что слова эти вырвались у нее с болью.

– Можно подумать, что твое присутствие что-нибудь изменило бы, – скривилась Инна.

Женщины молчали. Лене показалось, что наступившее затишье вот-вот готово взорваться.

– Это был единственный жуткий случай в истории нашей школы, – понуро забормотала Аня. И сразу осеклась, смешалась и потупилась.

– Директора не выгнали. Как же, школа на хорошем счету у руководства. А то, что он заставлял школьников в ущерб занятиям заниматься общественной работой для повышения собственного авторитета и потом эти толковые ребята не попадали в вузы, его не волновало.

Два года он преследовал твоего любимца, мотал ему нервы, угрожая завалить на выпускных экзаменах. Забыла, как он требовал от юноши сменить тему письменной работы уже после того, как тот написал половину сочинения по книге любимого прозаика? Надеялся, что тот его послушает и в результате «срежется», не успев достойно раскрыть идею произведений не очень нравившегося ему поэта.