Вкус жизни

…Теперь Лена сжала Инну в объятьях и прижалась к ее лицу своей бледной щекой, по которой тоже бежали горькие слезы. Они стали общими, как их беды. «Такая сильная, неустрашимая, и вдруг… Инне, как никому другому, нужны любовь и сочувствие. Она так одинока, а мы на нее… как с цепи сорвались».

Жанне стало неловко… Будто в замочную скважину подсматривала. Она тихонько вернулась в квартиру.

Вожди

Лиля опять загрустила:

– Все мы родом из Советского Союза. Но прошлого не вернешь, приходится приспосабливаться к новым условиям жизни, к другим типам людей. Новое знание легко воспринимается, когда сознание к этому готово, а нам меняться уже не с руки. – Она вздохнула и пригладила свои красивые рыже-седые волосы, забранные в пучок, заколотый скромной «бабочкой». – Я, наверное, отношусь к тому слою особо упертых граждан, для которых пусть даже основательно проржавевшие коммунистические идеалы до сих пор наполняют сердца гордым ветром любви и надежд. Я осталась одной из тех, как теперь говорят, странных идеалисток, порождением ушедшей в прошлое социалистической реальности.

– Восторгаешься тусклой советской жизнью? Ты до сих пор в бездумном самозабвенном трансе, в идеалистическом помрачении? – наигранно удивилась Инна.

«Никак не может отрешиться от прошлого. Никому еще не удавалось в него вернуться. Чего понапрасну его ворошить? Выводы мы давно уже сделали. И не нужно нам ничего доказывать», – недоумевает Лена.

– Почему это тусклой! Наши студенческие годы пришлись на конец пятидесятых и шестидесятые, – продолжила свою вдохновенную речь Лиля.

– Мы апофеоз свободы ставили выше благополучия, – закончила за нее фразу Инна. – Только каждый человек готов за свободу дать разную цену.

– Мы успели получить глоток свободы, и этого заряда нам хватило на всю жизнь. Наши души, взращенные людьми, очищенными войной, были восторженны и романтичны. Мы исходили из того, что человек по природе добр. И как эстафету поколений передаем это знание детям и внукам. Нашей религией была любовь. Наши судьбы были гармонично срифмованы с судьбой страны. Материальный статус никого не волновал. Мы жили скромно и приблизительно одинаково и не знали, что где-то бывает иначе.

– А теперь нас трясет, как трясет всю Россию, – сказала Инна.

– Мы начинали свою трудовую жизнь при том социализме, когда энтузиазмом были охвачены и верхи, и низы, когда происходило полное слияние личного и общественного, особенно хорошо понимаемого нами, детдомовцами. Разве чеховская философия беззаветного труда – и физического, и духовного – как основа светлого будущего не верна? Нас не водили на помочах, у нас был выбор. Во всяком случае, мы не чувствовали себя на обочине жизни, были дружны и единодушны, отстаивая право жить без вранья. Нам все было по плечу! А по-твоему, получается, что «мы никто и звать нас никак».

– А теперь началась новая Россия!.. Ах, как славно дышалось в эпоху потепления! Ха! Захватывающее погружение в иллюзии. Продолжай, не сдавай позиций. Только многие идеи Хрущева оказались сплошной профанацией. А потом опять началось оболванивание. Во избежание недопонимания спрошу: и существование зла нам было знакомо только по книгам? Ты до сих пор живешь «в пространстве отражения былого величия». А нынешняя перестройка для тебя – изматывающее событие? – поспешила сделать ехидную вставочку Инна.

– Не надоело насмехаться?.. Зато теперь мы думаем о том, чтобы не перегрузить злом человеческие души, чтобы не узнали наши внуки, почем фунт лиха, – тоскливо продолжала Лиля.

– Монолог в жанре плача. У нас во многом так: сначала клянем, потом благословляем и на руках носим…. Что уставилась на меня? Детские мечты с возрастом должны терять свою силу и эмоциональность, – насмешливо заметила Инна. – Ты свято верила в эту идею «фикс», в коммунизм, в страну блаженного благополучия? И не заблудилась внутри себя, внутри лабиринтов неверия, незнания и страхов? У всех у нас разное пространство представлений. Высвети свое подробнее.

– Я в социализм верила. И не стесняюсь того, что ходила на демонстрации. Я еще помню то ощущение абсолютной безграничной ликующей радости, которое испытывала, гордо шагая с друзьями по главной улице города, ставшего мне родным. А ты вспоминаешь одни очереди с номерами на ладонях и неизбежные при этом скандалы?

– Мы верили не в самое худшее. Вспомни немцев. Их учили брать под козырек любое решение, не вникая, подкреплены ли они нравственными смыслами. Неуязвимая позиция. Не этим ли она «замечательна»? Для объективного оправдания жестокости ты еще вспомни теорию коллективного бессознательного. Этика служения бывает разная. Гитлеру, например, – пробурчала Мила.

– Разоблачила? Смотри, куда лапу запустила? Социализм – «мечта общего счастья среди всеобщего несчастья». Тебе, Лиля, все-таки следует признать: социалистический эксперимент провалился. Равенства братства и свободы не получилось. Система прекратила свое существование. – Инна изобразила на лице сочувствие. – И поняли мы это только в девяносто первом. Как ты можешь ностальгировать по временам Брежнева, когда низы уже ничего не хотели, потому что ни во что не верили, а верхи ничего не делали, досиживая и холя свою старость. Власть категорически вырождалась. Вспомни свою подругу Любу. Она выучила мужа, заставила его в партию вступить, чтобы он стал каким-никаким начальничком. И начались у него партийно-профсоюзные сходки (как он называл бл--ки). И кончилось это трагедией.

– К чему этот пример?

– Слава Богу, никто из наших друзей не делал партийной карьеры. Мы из другого теста, – сказала Аня.

– Потому что все мы надевали черепаший панцирь и формально зубрили решения очередных съездов.

– Мой отец был партийным, – одновременно ощетинились Мила с Аллой.

– И он был порядочным человеком, – сурово добавила Алла.

Наступила пауза. Киры не оказалось рядом, чтобы заполнить ее чем-то подходящим. «Музыкальная пауза на передаче «Что? Где? Когда?» – про себя хмыкнула Инна. И снова пошла в «бой».

– …Разве ты, Лиля, не ощущала пустоту, бессодержательность и усталость ложной стабильности брежневской эпохи? Интеллигенции свойственно чувство брезгливости ко всему аморальному. Она четко понимала, на какой компромисс можно пойти, а на какой нет. Неужели за семнадцать лет правления Брежнева у тебя не зародилось никаких сомнений в неправильности социалистического пути?.. Может, совсем забурела от монотонности и нет желания поразмыслить?

Мне неведомый Афганистан стал осязаемым, когда впервые увидела цинковые гробы – героям вечная память в наших сердцах! – тихонько воющих женщин с иконами, прислоненными к груди, с фотографиями сыновей, прижатыми к бледным дрожащим губам… Кажется, Толстой говорил, что свобода состоит в отсутствии принуждения делать зло… Глодало душу раскаленное непонимание сути войны. Не было в глазах мальчишек, уходящих в армию, юношеского романтизма: «а вдруг война закончится, а я не успею стать героем», потому что воевали не за Родину-мать. Идеологически неоднозначное было решение…