Во имя Абартона

Мэб распахнула рубашку, провела ладонями по груди Реджинальда, вниз, по животу, в который раз отмечая, как атлетично он сложен. И ведь никто не видел профессора Эншо на теннисном корте или в спортивном зале. Как ему это удается?

– Мэб…

– Заткнитесь, - потребовала она резко. Говорить было тяжело, во рту была вязкая горечь, словно недозрелую хурму съела.

Мэб склонилась к шее Реджинальда, впилась в нее губами, желая оставить метку. Кожа была чуть солоноватой на вкус и пахла кедром — дешевое университетское мыло. Кожа была чистой и гладкой, и такой приятной на вкус и на ощупь, что Мэб увлеклась, спускаясь поцелуями вниз, изогнув до боли позвоночник. Пальцы, впившиеся ей в бедра, не позволили упасть.

– Мэб.

– Я сказала — заткнись! Или я тебя заткну!
– рыкнула Мэб, продолжая исследовать тело мужчины, оглаживать, щипать. Хотелось везде оставить свои метки, чтобы такие, как Дженезе Оуэн, не зарились на чужое.

Кровь стала густой и горячей, как шоколад, она еле текла по венам, прогревая кожу изнутри, не давая дышать. Губы пересохли. Все это перестало ощущаться чужим, фальшивым, перестало быть наваждением. В желании самом по себе не было ничего дурного, лживого, опасного. Просто мужчина и женщина, молодые, сильные, здоровые, и между ними влечение, которое требует немедленного удовлетворения.

Еще немного, и ласки стали не наслаждением, а досадным препятствием; превратились в щипки, которыми Мэб хотела наказать своего любовника. Упираясь коленями в обшивку диванчика, раздражающе грубую, она приподнялась, одной рукой высвобождая член Эншо, а другой ухватившись за резные завитки на спинке. Опустилась медленно, зажмурившись, закусив губу, упиваясь каждым движением, каждой долей дюйма. Медленно, плавно, до конца. Охнула.

Поезд мерно покачивался, и слабая тряска передавалась их соединенным телам. Странная, упоительная вибрация, которой, впрочем, скоро стало недостаточно, и Мэб начала двигаться, обеими руками уцепившись за плечи Реджинальда, все ускоряя темп, пытаясь достичь удовлетворения. Оно все ускользало. Перед глазами плясали черные пятна, что-то тягучее, одновременно упоительное и жуткое спиралью скручивалось внизу живота. Кожу покалывало. Судорогой сводило ноги, как случалось с ней во время оргазма. И все же, подлинное наслаждение было где-то там, впереди, оно было точно живое, мыслящее существо, и дразнило ее огоньками вдали. Мэб все ускорялась, сипло дыша. Изо рта вырывались короткие всхлипы, заглушаемые стуком колес. Быстрее, быстрее, сильнее, резче, еще чуть-чуть. Почти!

Сорвавшись в темноту, такую же фальшивую, как и страсть, как и наслаждение, Мэб вспомнила, что не закрыла дверь на засов. Зайдет проводник, и вот ему будет сюрприз.

А потом все же наступила темнота, черная и мертвая — до боли.

* * *

Реджинальд пытался отдышаться, но точно что-то застряло в груди, и воздух выходил сипло, со свистом. Рука, которой он удерживал Мэб от падения, затекла. Справившись наконец с дыханием и безумно колотящимся сердцем, он аккуратно снял женщину с колен, уложил на диванчик и привел в порядке свою одежду. Мэб продолжала лежать неподвижно, бесстыдно разметав ноги. Один чулок был спущен, на втором ползла тонкая стрелка, и почему-то именно эта последняя деталь смутила Реджинальда. Он одернул задранную, скомканную юбку и осторожно коснулся лица женщины.

Это перестало быть наслаждением.

Сейчас секс приносил только боль, почти физическую. И дело было не только в понимании, что страсть наколдована и в действительности они и не глянут друг на друга. Нет, было и еще что-то, какая-то ядовитая нотка, привкус гнили на языке. Было больше желания причинить боль другому, чем доставить удовольствие себе. Появилась грубость, совершенно несвойственная ни Реджинальду, ни Мэб, точно чары мстили за пропущенную ночь, как вредный профессор. Это сравнение заставило Реджинальда негромко, сипло рассмеяться. Смешки застревали в горле.

Мэб пошевелилась. Медленно, опираясь на локоть, она привстала, потом села и сжала голову обеими руками.

– Боже…

Хотелось пошутить, что-то об изнасиловании, кляпах и грубых ласках, но и это застряло в горле, особенно когда Мэб скрючилась, уткнувшись лицом в колени, и разрыдалась.

– Леди Мэб… - Реджинальд почувствовал себя беспомощным. Он знал, как следует поступать с плачущими студентками, да и в большинстве случаев мог разрешить их небольшие, незначительные проблемы. Сейчас проблема была общая, почти неразрешимая.
– Мэб…

Реджинальд осторожно коснулся спины женщины. Та дернулась, отодвигаясь на край. Поезд тряхнуло на повороте, клацнул замок и дверь отъехала в сторону, открывая пустой коридор с мигающими лампами под потолком, залитый неприятным темно-янтарным светом. Надо же, все это время было незаперто. Реджинальда бы это смутило еще месяц назад, но сейчас все это уже перестало иметь значение, у него были проблемы посерьезнее испорченной репутации.

Поднявшись, Реджинальд закрыл и запер дверь и присел на диванчик напротив.

– Мэб, посмотрите на меня, пожалуйста. Мэб!

Она медленно выпрямилась, пытаясь вытереть слезы тыльной стороной ладони.

– Мы очень скоро разберемся с этой проблемой, - пообещал Реджинальд.

– Хорошо бы, - сипло отозвалась Мэб.
– Что дальше? Мы возьмемся за плеть?

Реджинальд представил себе Мэб Дерован, связанную, обездвиженную, беспомощную, и это зрелище на мгновение показалось ему необыкновенно заманчивым, взывая к самым темным инстинктам. Никогда он не был ценителем подобных удовольствий, хотя за годы студенчества наслушался и насмотрелся всякого. Вечеринки, на которые студентов из де Линси иногда приглашали ученики Королевского Колледжа, никто не контролировал, и там можно было получить любой желаемый, а чаще нежелаемый опыт. Игры со связыванием, пытками, причинением «изысканной боли», как это называлось, не доставляли Реджинальду удовольствия ни в качестве палача, ни в качестве жертвы. Но как знать, до чего они в самом деле дойдут под влиянием чар.

Чары или нет, но сейчас Реджинальду больше всего хотелось поцеловать Мэб, ее влажные искусанные губы с крошечной трещинкой, с выступившей каплей крови, мелко дрожащие от близких, с трудом сдерживаемых рыданий. На всякий случай он отодвинулся дальше к окну, скрестил руки на груди в нелепом защитном жесте и, как сама Мэб совсем недавно, уставился в окно. Они проехали небольшую деревню, редкое скопление огоньков.

– Я кое-что раздобыл, леди Мэб. Один аппарат, с ним можно будет провести глубокий анализ зелья и разложить его на составляющие.

– Хорошо… - Мэб медленно подвинулась к окну, села, стиснув колени, обхватив себя за плечи и лбом прижавшись к прохладному стеклу.
– Хорошо…

– А вы? Узнали что-нибудь полезное?

– Вам так охота поговорить?
– грубо спросила Мэб.

Нет. Вовсе нет. В действительности хотелось обнять ее, прижать к себе, вдыхая тонкий аромат духов и лекарств — запах надолго остающийся в волосах после посещения любой больницы — хотелось поцеловать ее, чтобы убрать с лица это потерянное, испуганное выражение.

– Помолчим, - попросила Мэб и закрыла глаза.

– Как пожелаете.

За окном было темно. Лампа в купе, тусклая, удивительно плохого качества для вагона первого класса, давала слишком мало света для чтения. Если закрыть глаза, под веками вставали слишком яркие, заманчивые картинки, от которых унявшаяся похоть вновь сжимала тело, сводила мышцы судорогой. Оставалось только смотреть на Мэб, чей усталый, потерянный, почти жалкий вид отбивал всяческое желание. Так и прошел последний час поездки — в тягостном молчании.